Алла Полянская - Невозможность страсти

– Нет. И как… как теперь мальчик и… она?

– Мальчик в порядке, спал всю ночь как убитый – после такого стресса. Даже раздеться не смог, упал как подкошенный. А Ровена в реанимации, Валентин её прооперировал. Дела пока так себе. Так что угадай с трёх раз, какие нежные чувства я к тебе питаю.

Павел вспомнил ночной разговор с Никой и Матвеевым. И поспешные заверения Ники, что он ни в чём не виноват, и Матвеев, прячущий глаза и обещающий рассказать «потом», – всё сошлось, как и обрывки воспоминаний. Светлые волосы, кровь, борозды от ногтей на лице свежие.

Павел подошёл к окну и закрыл глаза. Он должен вспомнить, он просто обязан теперь всё вспомнить – ради той женщины, которая сейчас лежит на больничной кровати, мучаясь от боли. И он стал причиной этой боли, невольно, но стал. Вместо благодарности за спасение.

– Масло мне подай. В холодильнике, на верхней полке. – Лена принялась толочь картошку. – И молоко тоже. Возьми, влей в чашку и подогрей в микроволновке.

– Зачем?

– Затем, что от холодного молока пюре будет сероватого цвета. – Лена добавила масла в желтоватую картофельную массу и снова заработала пестиком. – Ты помнишь, как мы тебя нашли на берегу? Что ты вообще помнишь?

– Расскажи.

– Ты сидел на берегу около наших вещей. Рона побоялась, что ты сопрёшь наши мобилки и ключи от машины. Но я знала, что с тобой что-то не так…

– Как ты это поняла?

– Ни один мужик не может не таращиться на Рону, когда она выходит из воды. – Лена влила в пюре горячее молоко и попробовала массу. – Соль подай мне. Ну, так вот: я знала, что ты пьян или болен, потому что ты и головы не повернул. А потом она тебя растормошила – побоялась, что ты в таком виде полезешь в воду и утонешь. А потом те прошли… мы в ивняке спрятались.

– Те? Кто это – те?

– Мужики какие-то. Странно так шли. Не слишком медленно, как гуляют люди, но и не быстро, как-то так шаг в шаг, будто гончие… Рона отчего-то затолкала нас в кусты, а потом потащила тебя к машине, а у тебя ноги поранены. Песок горячий, но ты хоть бы хны. Неужели не помнишь?

– Нет…

– Ну, понятно. Отойди, оладьи Тимке пожарю. Можешь кофе сварить, возьми на полке в белой керамической банке. Кофе-то, помнишь, как варится?

Павел молча достал банку и открыл крышку. Запах зёрен напомнил ему, как он варил кофе в своей кухне, а потом кто-то позвонил… Он застыл с открытой банкой в руках. Вот почти такая же стоит у него в шкафу на кухне, и он варил кофе, и кто-то позвонил… А дальше пустота, как будто кто-то вырезал часть записанной плёнки, и следующая картинка – уже в этом доме. Суета, горячие капли, падающие на грудь, чьи-то светлые волосы…

– У твоей подруги какие волосы?

– Длинные и светлые. – Лена перевернула оладушек. – Вспомнил хоть что-то?

– Не совсем. Обрывки того утра, когда… не помню, кто-то мне позвонил, я кофе не успел сварить, вышел из квартиры, а дальше – провал.

Узнать, кто звонил, можно. Взять распечатку звонков и выяснить, оттолкнуться от этого знания, а там уже распутать остальное. Павел даже засопел при мысли, что он сделает с теми, кто стал причиной стольких несчастий, и ладно бы только его. Злорадно прищурившись, он покосился на нож, оставленный Леной на столе. Ему не придётся колоть препараты объектам, потому что они после допроса будут уже не нужны.

– Ничего, вспомнишь. – Лена кивнула Павлу, показывая на его запястья. – Видишь? Тебя связывали. Может, верёвкой или скотчем.

– Полоса двойная, это наручники.

Павел вчера хорошо рассмотрел повреждения, которые оставили на нём похитители. Принимая душ, он изучил следы от инъекций, потом долго рассматривал борозды на лице, мысленно прикидывая, потребуется ли шлифовка – нельзя иметь такие особые приметы. Болела раненая нога, но мазь, которую он снова наложил на рану, ускорила процесс заживления, и утром он просто перевязал ступню бинтом. А вот следы на запястьях говорили о том, что наручники на него надевали не раз и не два, и очень туго. Но он не постоянно был в наручниках, значит, на какое-то время он терял сознание, и похитители знали, что он не опасен.

Осознание того, что он пребывал где-то и не контролировал себя, пугало его и злило, но он понимал, что сейчас это лишние эмоции, и сжимал себя в кулак. Эмоции – потом, сейчас важно вспомнить. Ведь что-то же он должен помнить, воспоминания живут где-то на дне его подсознания, и их надо вытащить во что бы то ни стало.

– Можно мне поесть? – Павел вдруг почувствовал адский голод. – Я могу подождать остальных, но, если честно, очень проголодался.

– Молочная каша ребёнку, оладьи – Тимке, остальное бери, ешь. – Лена поморщилась, услышав звонок сотового. Она знала, кто звонит. – Вот чёрт… да, мама.

Когда-то её мать была обычной тёткой – в меру раздражительной, в меру ухоженной, обычной, в общем. Бабушка Люся, Салтычиха, иногда попрекала её – распустёха, ни к мужу ласково, ни к дочке по-матерински, ни себя обиходить. Бабушка держала всех в ежовых рукавицах, диктуя чёткие правила, которым следовали все в их доме. И только мать иной раз пыталась нарушить их, но не от бунтарства, а просто от безалаберности, за что бабушка бранила её и педантично припоминала все прежние грехи.

Иногда Лена думала, что, будь бабушка жива, отец, пожалуй, тоже до сих пор был бы жив – бабушка никогда бы не позволила Варваре жить в их квартире. Она всех видела насквозь, Салтычиха, она даже знала, какую кличку ей придумала Ровена, – и отплатила ей тем же, называя не иначе как «долговязая прощелыга из пятого дома». Но это не мешало ей учить их с Ровеной готовить и одинаково бить их обеих по пальцам, когда они неправильно набирали петли на вязании, и о многом, что они делали сообща, знала Люся Салтычиха – только она и знала, измышляя им наказания одно противнее другого. Например, отмыть дочиста грязную лестницу в парадном, с первого по седьмой этаж, и лифт тоже пришлось им после того, как они залили клеем замочную скважину соседа снизу, грузного лысоватого мужика, утопившего котят дворовой кошки Маруськи. Бабушка в два счёта уличила их в преступлении, и они с Ровеной целый день драили стены и лестницу под одобрительные возгласы жильцов.

Их с бабушкой состязание в злодействах шло примерно с равным счётом, а потом, когда им с Ровеной было по шестнадцать лет, Люся Салтычиха взяла и умерла. Счёт оказался в её пользу, потому что она совершенно не должна была умирать, она никогда ничем не болела. А вот умерла, оставив недовязанные варежки, её похоронили на Капустинском кладбище, и в доме вдруг стало холодно и пусто.

А потом работу отца оценили за границей, и пришли деньги. Мать из обычной задёрганной тётки превратилась в визгливую барыню, которую раздражало всё на свете. Она, оказывается, тоже умела измышлять разные гадости, узнавая о других неприятные тайны, но у неё это получалось больно и очень обидно, и хотелось не соревноваться с ней, а просто взять и отравить, чтобы больше не видеть её лисий прищур.