Михаил Веллер - Слово и судьба (сборник)

– Когда же можно рассчитывать? – спросил я, как трепетный жених.

Через два года.

Что ж. «Жюль Верн» Брандиса выходил семь лет. В России два года от приема книги до выхода были прекрасным сроком. Планы верстались на пятилетку, а книга маститого задвигала всю очередь.

«Он жил ожиданием». А чем мне было жить?

Работать всерьез в этом подвешенном состоянии было выше человеческих сил. Я сходил с ума и искал занятие. И нашел!

Неделю сильно болело застуженное на таймырской охоте плечо. Два часа за ночь я спал на полу, закинув руку: болеутоляющие не брали. Забредя в Дом Печати, я поспорил на треху, что напишу за сутки рассказ с любыми заданными параметрами и реалиями, но в пределах двадцати страниц. Я чуть не проиграл: печатать приходилось одной правой рукой, левая не работала. Зато отвлекся.

Писать стало чесоткой подсознания. В привычном переборе всех вариантов обнаружилась игра. В библиотеке я просчитал юмористические рассказы в конце толстых журналов. Средний объем их был две с третью машинописных страниц.

Месяц я вложил в дивный тренинг. Я брал любой свой рассказ наугад – именно закрыв глаза! – и за день излагал его на трех-четырех страницах в юмористическом ключе. Второй день шел на чистку и шлифовку этой самопародии в объем две страницы с третью ровно. Это глумление. Профессиональный цинизм. Нервная разрядка. И еще это – школа.

Я разослал их повсюду! И меня напечатал добрый Бугров в толстом «Урале» и тонком «Уральском следопыте». Заодно я настругал впрок хохм к 1 Апреля и Новому году для эстонских газет и радио.

Среди друзей Калласа был переводчик с русского, а среди друзей переводчика был работодатель – завхудлитредакцией эстонского радио. Радио вещало весь день, а число писателей в Эстонии ограничено.

– А у тебя нет радиопьес? – позвонил переводчик, и я его мгновенно удовлетворил. Сойдет и сюжетная авантюрная повесть: диалоги актерская пара читает на два голоса, и калькулируем это как радиоспектакль.

Так. Но есть заданные параметры. Все должно удачно разделиться на пять частей по двенадцать страниц. Какое поразительное совпадение! – у меня как раз такая повесть. Вот только я сегодня, через час, уезжаю по важным делам в Ленинград. Но в понедельник вернусь!

Я отключил телефон, чтоб ненароком не схватить трубку, и с подъемом запел: «Работники пера и топора, романтики с большой дороги!». Хулиганить полезно. Свободная охота со снятым ограничителем. Ассоциативные связи вспыхивают радужно, как салют.

Я вспомнил ленинградские мемуары летчика Богданова, и заголовок выстрелился короткой очередью: «Баллада о бомбере». Первая фраза отскочила сама, звуча в унисон душе: «Человек уже полагает, что привык к любым неожиданностям, а как даст ему жизнь по мозгам – он все удивляется и нервничает». Жанр цыганского гадания не так труден, как некоторые думают. Шлепай мазком в центр листа любую рассуждательную фразу, расслабься, улови ноту, уцепи нить – и гони клубок куда хочешь. 5 дней × 12 стр. = 60 стр. = 250 руб.

Война. Я сбросил груду информации об авиации. Пассивное знание сделалось активным. «Ю-88» как ночной истребитель, левая педаль, планшет и дымовая шашка: а там ожили герои, и ожила война, и все закрутилось само: плюс дозы смеха, слез и красивых фраз.

Я и сейчас удивляюсь, когда это воспринимают всерьез.

И шли месяцы, и облетал календарь, и не звонил телефон из издательства. Что, когда, как? Принятая вроде рукопись лежала мертво.

Зато деньги текли живо. Рубль оставался. Как обычно – один на всю оставшуюся жизнь.

Кошелек мне подарила бабушка на тринадцатилетие. Хороший, кожаный с латунью. Истерт, а исправен. И вот в магазине его в кармане не оказалось, и рубля внутри, естественно, тоже.

Суеверная мысль утешала, как могла: в нем не держались деньги, да много никогда и не было – уход спутника бедности не означает ли уход самой бедности?

Рубль я занял, а мысль о кошельке развивалась в комфортном направлении: неразменный рубль, кошелек-самобранка, воздаяние за неподкупную бедность. Хороший человек – это не профессия? А если профессия?

Мой коричневый кошелечек с облупленной кнопкой и латунной защелкой внутреннего отделения стал вознаграждать за добрые дела. Чем добрей дело – тем выше плата. И хорошо стало маленькому человеку, его владельцу.

А потом плата стала расти неизвестно за что. А потом она стала пугающе велика! Испуганный человек ощутил удушливую зависимость! И чтоб переломить явно дьявольскую плату – стал специально творить зло! И кошелек платил.

Мои копейки вообще перестали меня интересовать. Я раскручивал золотого тельца, и стонал герой, не в силах сбросить ярмо кумира. Он бросил делать вообще что бы то ни было! Кошелек платил.

И вышвырнул он благодетеля с высоты в омут. И вернулся живой кошелек, и дал ему в морду, и приласкал его жену.

Три месяца. Тридцать страниц.

Раз в пару месяцев мне заказывали материал из отдела культуры русской газеты: молодежка, вечерка или «большая» – партийная. У них был процент на «авторские» – т. е. не своими сотрудниками написанные.

Оп. Интервью с Эме Бээкман. Ведущая романистка. Жена Владимира Бээкмана. Будешь? Думай. Вот телефон.

Подумал. Позвонил. Договорился.

Бриться и наряжаться я принципиально не стал. Еще не хватало выглядеть прогнувшимся.

И обедать в этот день не стал. Приглашение в дом на четыре: еда будет, чего хлебом набиваться.

Они жили в фешенебельном предместье. Я не нашел адрес. И, званый на четыре, злобно позвонил без двадцати пять, куда они провалились?

В Эстонии подобное возможно, только если звонок из реанимации.

Без пяти пять! Голубые елки за оградой, и мраморный дог между ними. Выходит к калитке хозяин во фрачной (клянусь!) рубашке с бабочкой, и выплывает на крыльцо хозяйка в маленьком черном платье от Шанель. И вместо цветка я сморкаюсь в грязный носовой платок: простужен я.

Они держались блестяще. Доброжелательность и простота. Льняная скатерть, серебряный кофейник, немецкие конфеты, финское печенье, американские сигареты: «Прошу вас!».

Закурил и я свой беломор. Кофе был отличный, жрать их заедки я не мог себе позволить, обед явно не предполагался. Желудок скрипел. От злобы я был особенно независим.

Первый вопрос был о борьбе с писательской бессонницей, и он родил подобие любви. Это было сугубо профессиональное интервью. На половину вопросов отвечал муж – Бээкман, и над пропастью первой вышибной рецензии он строил мост цивилизованных отношений. А я подавал стройматериалы в виде реплик и вопросов.