Михаил Веллер - Странник и его страна

Дежуря по полку, отец брал меня снимать пробу в столовую, – все так делали. Дежурному снимали из котла чего получше, конечно. Тогда – в отдельном полку отлично кормили! Не воровали, что ли? Правда, это были нормы, приравненные к районам Крайнего Севера.

В столовой висел плакат: наглядное пособие по прицеливанию. Мушка ставилась посреди прицельной планки верхними краями вровень, и подводилась снизу под яблочко цели. Я просил прочесть буквы: задержав дыхание на выдохе, спуск тянуть плавно. Вот этот плакат из полковой столовой остался моей стрелковой подготовкой на всю жизнь.

Весь транспорт был американский: «студебеккеры», «доджи», «виллисы» и огромные амфибии под кличкой «мотовесло». На «мотовесле» офицерские семьи ездили по воскресеньям летом за речку: гульнуть.

На второй день доставлялась окружная газета. На третий – «Красная Звезда» и «Правда». На четвертый – остальные центральные.

Журнал «Огонек» доставался нам потрепанной месячной давности. Из полковой библиотеки он брался сначала командиром полка, затем замполитом, начштаба, и далее вниз по субординации.

Слово «телевизор» было неизвестно.

Кто покультурнее – вывезли из Германии ламповые приемники, компактные, как посылочный ящик. Они ловили новости и музыку. Письмо «авиа» шло с западной Украины две недели. Раз в год отец звонил в Ленинград поздравить свою маму с днем рождения. Он накрывался с головой одеялом и командирским голосом орал в полевой телефон на весь лес:

– Обушок!!! Обушок!!! Георгин дай мне! Г-е-о-р-г-и-н!!! Да! Георгин? Георгин?!!! Я спрашиваю – георгин, это ты???!!! Стрелу дай мне! Что? А?! С-т-р-е-л-у!!! Стрелу, твою мать!!! Стрела, твоя мать!!! Да! Да!!!!! Карниз дай! Соедини меня с карнизом!! Кар-низ!! Передаю: кортик, азия, роман, николай, иван, зоя! Да! Что значит нет связи???!!! Я устрою тебе этот контакт так воткнут!!! Вот так! Кортик? Кортик?!!! Как карниз???!!! Да, да, не смей разъединять!!!!! Карниз, дай ястреба! Ястреба!!! Ты что думаешь, штрафных рот больше нет!!! Я-с-т-р-е-б!!!

Через полчаса, мокрый, он сипел без голоса:

– Ленинград? Девушка, К-1-89-90, будьте любезны! Мама, это ты? Поздравляю тебя! Нет, я здоров, нормальный голос, просто связь плохая!..

Однажды трубку дали мне. В потрескивании марсианских далей еле долетал неразличимо крошечный муравьиный голос.

Отец приволок ящик от танкового ЗИПа. Много лет этот здоровый зеленый ларь служил продуктовым шкафом. В него как раз помещался месячный паек.

Крупа гречневая, пшенная, манная. Макароны, рожки, вермишель. Рис, перловка. Все в килограммовых пачках.

Масло сливочное полтора кило, подсолнечное две поллитры. Мясо пять кило, рыба два, тушенкой и рыбными консервами. Иногда мясо рубили со склада – из мороженых туш, снятых с глубокой заморозки стратегического НЗ. Иногда осенью рыбу выдавали горбушей или кетой свежего улова, и все солили и мариновали ее в трехлитровых банках.

Два кило сахара. Пачка соли, пакеты перца и лаврового листа.

Сгущенное молоко – два литра! Пять банок, или одна двухкилограммовая.

Изюм, сухофрукты, кило дешевого печенья, полкило карамели.

И еще хлеб. Килограммовыми казенными буханками. Десять черного, шесть серого и восемь белого. От листа хлебных карточек отрезали квадратик с печатью, и детишки шли с ним в продсклад. Хлеб был свежий из своей пекарни. Можно было взять полбуханки, тогда кладовщик резал карточку по диагонали пополам.

Нет, офицер отдаленных районов жил в голодной стране безбедно.

Переводили часто. Процедура переезда была отработана. Вся мебель оставалась – КЭЧевская (коммунально-эксплуатационная часть), собственность гарнизона. Железные кровати, фанерные шкафы, стол и табуреты прочного дерева, все со штампами.

Вещи укладывались в картонки из-под продуктов 40 × 40 × 30 см и увязывались бельевой веревкой с перехватами и удобной ручкой. Десяток таких картонок ставился в «студебеккер», и мы помещались в кабину к водителю, держа кошку.

Даже тысяча километров делалась за сутки от двери до двери. Отец менялся за рулем с водителем, они спали по очереди.

Гвардейский отдельный тяжелый танковый полк передислоцируется на следующее место службы. На 21 танк ИС-2 и 8 самоходок ИСУ-152 приходилось около 1000 человек: рембатальон, авторота, саперная рота, понтонная, мотострелковая, санчасть…

Новые назначения от раза до раза тянулись к цивилизации. Мы поднимались даже до уровня райцентра с десятитысячным населением. Шесть улиц, несколько магазинов, две средние школы – и вокзал. Да Дом культуры и райком партии.

К мерзостям цивилизации следует отнести такое изобретение, как детский сад.

Самым примечательным в детском саду было коллективное сидение на горшках.

– А Тамара Федоровна говорила, когда девочки сидят, мальчикам нельзя заходить! – встречал нас в дверях благонравный хор.

И мальчики плясали чечетку, подвывая в ритме баю-бай.

Остальное было тоже не все слава богу. Приказ спать, когда не спится, и вставать, когда заснулось, сильно раздражало всех.

На наше несчастье, заведующая прочла книгу о детском питании. Лучше бы у нас была слепая заведующая. Эта приказала не давать нам пить перед обедом. Потные после прогулки, мы бросались к графину, он был пуст; обед не лез в горло.

Мы наябедничали родителям, они развили деятельность, заведующую взгрели и она возненавидела подлых маленьких тварей.

В книге по закаливанию она прочитала, что у детей отличный иммунитет, и прогулки в холодную погоду им не только не вредят, но благотворны для здоровья. После чего в промозглый морозец нам велено было гулять полтора часа.

Мы гуляли в огороженном загоне. Воспитательницы ушли греться. На детские просьбы дверь не открывалась. Девочки стали тихо плакать. Потом они стали громко плакать. Потом собрались под окном и зарыдали благим матом!

Воспитательница отворила дверь. Мы бросились с радостным и оскорбленным воплем. Ничего подобного. В лучших традициях сексорасизма девочек впустили, а мальчикам приказали гулять дальше.

Наше отчаянье стало мрачным и злобным. Мы собрались в углу забора перед улицей и стали ругаться солдатскими словами. Это не помогало, хотя из-за забора раздавались возмущенные женские голоса.

И тогда, повинуясь неведомому импульсу, мы запели. Мы пели самую протестную из песен, которую знали. Самую непоощряемую, хулиганскую и неприличную. Собственно, мы только одну такую и знали.