Мария Метлицкая - Вечный запах флоксов (сборник)

Из-за угла на нее посматривал – грустная идет, понурая. Голова книзу, на мир окружающий смотреть неохота. А пузо растет.

«Ничего, – думал, – родит, и уговорю!»

Не уговорил. Родила Мелентьева и по двору с коляской мотается. А он – как двое из ларца, только один, раз – и перед ее очами возник. В руках подарочки – погремушка малому, яблоки – ему же, говорят, полезно. Зефир в шоколаде. Это – красавице своей, жизнь подсластить. Может, добрее станет?

А она на него не смотрит.

– Чего пришел? – цедит сквозь зубы. – Звали тебя?

А он все в коляску заглядывает – на кого похож ребеночек? Не на него?

Видит – носик курносый, волосики белые. Ничего не поймешь! И у него курносый, и волосы светлые – были. Мамка так говорила: «Ты до пяти лет был льняной».

Подарки его Мелентьева отвергала.

– Ничего нам от тебя не надо! И вообще – сгинь!

А однажды увидел ее с фингалом под глазом и понял – спортсмен объявился. Кранты.

– И надо тебе такое? – кивнул на фингал.

– А что такое любовь знаешь? – тихо спросила она.

Любочкин грустно кивнул.

– Знаю, Оль. Могу тебе рассказать.

И она тут печально и в первый раз жалостно, по-человечески:

– Уходи, Коля! И больше не приходи. Ничего у нас с тобой не получится.

Вот тогда до него и дошло – ничего. И еще – никогда.

И больше он к Мелентьевой не ходил. Проявил, так сказать, силу характера.

А Женька рассказывала, что спортсмен к ней заселился, так как стал поддавать, и из спорта его попросили. Сидит дома и квасит. Живут на бабкину пенсию, и Мелентьева моет подъезд. Точнее – четыре. Такие дела. Каждый кузнец своего счастья.

А вот Любочкин на своем счастье тогда поставил окончательный крест. В жизни разочаровался, в любви и, так сказать, в женщинах.

Устроился на ткацкую фабрику наладчиком станков, и дали ему комнату в общежитии. Комната хорошая, сосед всего один, да и тот ночует на другом этаже – там у него зазноба.

Вроде все тихо. А жить неохота… Потому что совсем пустая вся эта жизнь. Совсем одинокая…

А тут подоспела беда – упал Любочкин на дороге, потерял сознание. Помнит только, что голова закружилась и в груди горячо стало, будто кипятка со всей дури плеснули. Слышал, как сквозь туман, что люди возле него останавливались, наклонялись и «Скорую» вызывали. Предполагали, что пьяный. А он – как стекло.

Так и загремел в больничку – в первый раз в жизни.

Утром началась суета – забегали медсестры, кому укол, кому капельница. Потом зашли врачи – строгие и молчаливые, никому ни слова, только шепчутся между собой, словно все тут уже покойники и нельзя нарушать тишину.

Любочкину назначили кардиограмму и уколы. Он лежал тихий, испуганный и голодный. Жрать хотелось. «Значит, не помру, – решил он, – никакой тяжелой болезни у меня нет». Чуть повеселел.

Обед разносила Галя – та, что ночью его пожалела.

Кивнула ему.

– Ну, как дела?

– Нормальненько! – бодро ответил он. А сердце заныло. От тоски заныло.

После обеда уснул – пропади все пропадом! Будем живы – не помрем. Так вот решил.

А вечером стали приходить родственники и знакомые. К соседям, разумеется. К пузатому и лысому пришла жена – лицо длинное, как у лошади, и скорбное, словно не в больницу пришла, а в морг попрощаться. Банок навезла, термосов – море. Лысый сел, нюхает и морду кривит – не хочу. То не хочу, это не буду. А она его уговаривает:

– Поешь, Вовчик! Это же витамины. Яблочко тертое, компотик сливовый. Котлетки из курочки, капустка цветная.

А Вовчик капризничает.

К молодому Сереге пришла девица – задница обтянута так, что вот-вот брюки треснут, и морда размалевана, как у американских индейцев. Но ничего, симпатичная. Гостинцы захватила – апельсины и вафли. На большее не сподобилась. А Серега жрет и нахваливает. И еще – за задницу ее щиплет. Веселятся, короче. Ржут как кони.

И к Петру Петровичу тоже пришли – дочь с зятем. Дочь заботливая:

– Поешь, папа, пока теплое. Оладушки, кисель клюквенный, творожок. Сама делала.

Зять к нему с уважением:

– Дядь Петь, ну ты как?

И про дачу рассказывают – что выросло, а что нет. А Петрович волнуется, советы дает. Там купоросу залить, там золой присыпать. С картошки жуков обобрать.

Как будто сдохнут без этой картошки. Она в магазине – копейки. Садоводы-любители, блин!

А к Любочкину никто не пришел. Некому к Любочкину прийти, вот в чем дело! Даже дружок закадычный Краснов из столицы смылся.

Отвернулся Любочкин к стене, и плакать охота от одиночества.

Всю ночь не спал – думал. Как же так сложилось? Жизнь вспоминал. Женщин своих. Светку, Раису, Мелентьеву. Дочку свою Дарью Николаевну. Мальчика Федю, сына Мелентьевой. А может, и его сына, кто знает?

И понял одно – никого у него в этой жизни нет. И никто к нему не придет – ни с котлетками куриными, ни с вафлями, ни с киселем.

Потому что профукал Николай Любочкин свою жизнь. Бездарно профукал. Женился не на тех и не тех любил. Вот и валяйся теперь на казенной койке и жри баланду больничную. Сам виноват.

Галина Смирнова медленно шла по дороге к метро. Медленно, как старуха. Смотрела под ноги – дорога была, как всегда, разбита. Не дай бог упасть. Не дай бог сломать что-нибудь. Некому ухаживать за Галиной Михалной, некому. Сын неплохой, но где этот сын? У него семья, дочка. Да и живет далеко и непросто. Хотя кому сейчас просто? Время такое. Сложное. Хотя если вспомнить… А было ли время попроще? Ну, только в далекой молодости, да и то – так недолго. Мама работала на обувном предприятии. Отец – на автомобильном заводе. Жили в бараке в Раменском. Вечный сквозняк и скандалы соседей. Отец пьяницей не был, а погиб очень рано – поехали в деревню к родне, выпили, закусили и пошли на речку. А брат отцовский, алкаш, стал тонуть. Бросился отец его спасать и потонул. Братца, пьянчугу, вытянул, а сам… Говорили, сердце. Такой молодой и – сердце… Похоронили его в деревне и вернулись в Москву. Мать говорила Гале:

– Учись! Учись, а то будешь всю жизнь у станка.

И показывала на свои ноги. А ноги были как тумбы – красные и распухшие.

Галя решила, что пойдет на учителя. Учителю всегда уважение и почет. В девятом классе влюбилась. В Сашу Павлова. Он неказистый был, но самый умный из пацанов. Говорил:

– Веришь, Галка, профессором стану!

Она верила. Чего б ему и не стать? Умный, да и семья хорошая.

Попала она однажды к нему. Квартира красивая, мебель, ковер на полу, книги на полках. Побоялась ступить на ковер и обошла его краем. А мамаша Сашкина вдруг засмеялась.

– Ковер, деточка, положен, чтоб на него ступали. А вовсе не для красоты!

Галя смутилась и что-то пролепетала: дескать, коврам хорошо на стене… Мама вот говорила: накопим – и на стену. Вот красота!

Мамаша Сашкина усмехнулась и предложила им чаю. Сели пить чай с тортом. Галя подумала – торт в будний день! Просто так, не день рождения, не Первомай, не Октябрьские.