Никки Каллен - Рассказы о Розе. Side A

Он приехал в восемь почти; по его расчетам все уже встали, ну, может, кроме Тео, он еще не придумал себе режим; а, его же «наказали» – совместной молитвой с Ричи в шесть утра; значит, тоже не спит; но было тихо; на кухне никого не было, и в коридорах, и в гостиной; и на площадке Роб с Женей не занимались. Изерли шел по коридорам, надеясь ну хоть кого-нибудь встретить – ему нужно было общение; да что же это, эпидемия, апокалипсис, все вымерли? Постучался к ван Хельсингу – никто не ответил. Может, все с Тео и Ричи на молитве, которую за счет Розария и прочих дополнительных обращений к Богу отец Дерек раскатал на два часа? В часовню он не пойдет. Ладно, тогда на кухню, выгрузить все из машины и готовить завтрак, сделать вид, что ничего не случилось, просто опоздал. Из-за двери в библиотеку услышал голоса – о чем-то говорили. Изерли постучал.

– Да, да, войдите.

Толкнул дверь. В креслах сидели напротив друг друга Дэмьен и Тео; оба в белых рубашках, распущенных галстуках, будто гуляли где-то всю ночь. Повсюду книги, у них на коленях, на столике рядом, на полу, все открытые; еще на столике стояли две чашки, пахло кофе, горел камин; здесь тоже была елка; и было уютно, как в книге Диккенса, когда все закончилось хорошо; все наследники найдены и все поженились.

– Привет, Изерли, – сказали они хором, очень веселые, будто выпили по чуть-чуть.

– Ребят, а где все? – спросил Изерли, щеки его горели. – Я прошу прощения за опоздание. Задержался на рынке, и все без завтрака…

– Да ладно, Изерли, ты что? Никто тебе слова не скажет. Все сделали себе по кофе из банки и разошлись по своим делам. Роб и Женя чистят оружие, Ричи нахватал атласов по анатомии и читает в своей комнате, или спит, накрывшись самым толстым, Йорик с Грином в часовне, сочиняют уже к Великому посту гимн, сказали, что будет очень тоскливый, Дилан ушел гулять в лес с фотоаппаратом, сказал, что свет обалденный… ван Хельсинг и отец Дерек тоже гуляют, внизу, у моря, что-то там обсуждают.

– Я так испугался, мне валидол, кажется, нужен. Ну что я за идиот, раз думаю, что без меня мир развалится? Правда-правда, всё в порядке?

– Бедный Изерли… Ну, все хотят есть, конечно. И хотя кто-то умеет готовить яичницу, а кто-то даже омлет, а кто-то даже яйца-пашот, но все решили ждать тебя, чтобы ты не расстраивался, что ты вдруг никому не нужен, что все выросли, – Дэмьен увернулся от щелчка по лбу. – Изерли… милый…. Это от большой любви.

– А у вас что за дела? Тео, по-моему, собирался спать до следующего утра, сделав вид, будто дня этого и не было вовсе… Дэмьен растолкал тебя, чтобы поделиться откровениями по поводу Марселя Пруста?

Дэмьен засмеялся.

– Ну-у… это правда, Тео, однажды я растолкал Дилана, чтобы рассказать ему свои изыскания на тему одного романа прустовского, просто никто больше не захотел слушать это в четыре утра, а мне так хотелось кому-нибудь рассказать… мне казалось, это так гениально… а Дилан вообще не читает художественной литературы, только всякие странные книги – «Историю английской картографии», «Повседневную жизнь ацтеков накануне испанского завоевания», «Египетский поход» Наполеона, что-нибудь такое… но он слушал меня с большим интересом, кажется, сидел в пижаме с мишками на кровати в позе лотоса и не зевнул ни разу… наверное, счел это за испытание веры… Мы придумываем лекцию – вообще цикл лекций – по культурологи, составляем план; и зацепили всю эту символику на картинах классицистических – про то, что раньше был целый язык знаков – цветов, веера, и в том числе картин; все эти лиры, растения, книги, свитки, весы, цвет накидки или драпировки – все что-то значило, и люди, привыкшие к языку знаков, спокойно считывали на картинах, видели – например, это портрет судьи, а это – военачальника; даже без подписи; потому что они знали этот язык наравне с родным; а для нас он как латынь – мертвый; поэтому так успешно продаются искусствоведческие книжки.

– И что, мы должны будем все записывать – все эти знаки, как египтологи? – спросил Изерли; его поразило, что никто на него действительно не рассердился; Ричи скажет, конечно, что-нибудь, как школьная красавица, отпустит шпильку; но всё и вправду в порядке; он будто принял лекарство от спазмов, и вот отпустило, и так хорошо стало, что он решил еще немножко опоздать; посидеть с ребятами, послушать. – Я вам не мешаю? Если что, вы скажите: Изерли, извини, но твое место на кухне…

Они опять засмеялись – в унисон – как Грин и Йорик умели, Роб и Женя; Изерли вдруг понял, что нужно было Тео от Братства Розы – друзья… друг… по себе, по своему размеру. Конечно, в той жизни у него были друзья, знакомые, но вряд ли уж такие… навсегда… Тео был слишком хорош, слишком красив, слишком умен и слишком чист… слишком талантлив… все что угодно «слишком» для обычного мира. А здесь такие же люди – исполины духа и материи, в золотых рамах. Дэмьен – отличный друг, у них даже ямочки на щеках от смеха одинаковые; книги, кино, знаки, цвета, эстампы, фотографии драгоценностей и каталоги антикварных магазинов и редких сортов роз – вся эта каша в голове, и умение ею пользоваться.

– Конечно, а ты думал, что лекция по искусству – это день на пляже?

– Ладно, так уж и быть, когда будете говорить о малых фламандцах и Фрэнке Миллере, я приду. А сейчас – омлет с белыми грибами – сойдет? И пара паштетов? И гора бекона?

– Звучит гениально, как менуэт Боккерини. Изерли, а можно нам еду сюда принести? А мы помоем посуду за всеми.

Изерли вышел, аккуратно придержав дверь, улыбаясь; Дэмьен постучал карандашом по зубам; «малые фламандцы, вот задница…» – и засмеялся; и Тео подумал – как я жил раньше без Дэмьена, он ведь как яблоневый сад…

Изерли сготовил обещанный омлет, бекон, нарезал ветчины, сыра, зелени, нажарил гренок, выложил купленные паштеты на огромные, со спартанский щит тарелки; включил Джемму, свою кофемашину, подарок ван Хельсинга, которую привез сюда – она вообще была его самой любимой вещью; сварил себе кофе, взбил молоко, выложил пену, насыпал мускатного ореха, корицы, натер шоколаду и сел пить; зная, что на запах кофе все сползутся. Когда они только приехали в Рози Кин и все обустраивали, обсуждали, в том числе, и то, как звать всех на обед-ужин, сообщать, что все готово; Йорик и Грин предлагали повесить огромный китайский гонг, или колокол, как на корабле, чтобы бить в него; пока не заметили, что автоматически сползаются на запах свежесваренного кофе, вентиляция в Рози Кин была никакая; если кто курил в комнате или брызгал духами, то слышали все. Первыми прибежали Роб и Женя, как самые голодные, «какао сегодня не ручной работы, – извинился Изерли, – простите, ребята… я сегодня не могу… не мой день… каппучино? мокко? белый горячий шоколад?»; потом пришли отец Дерек с ван Хельсингом; выпили по чашке двойного эспрессо с коньяком; оба стояли и грели руки о бока Джеммы – замерзли на берегу; Йорик и Грин заказали и напились горячего шоколада с взбитыми сливками; Дэмьену и Тео Изерли согрел по огромной чашке молока, разложил омлет, грибы, ветчину, паштет и гренки по тарелкам, поставил на столик с колесиками – ван Хельсинг дал из своего кабинета – из черного дерева, с поцарапанной зеркальной столешницей; мальчишки уже ползали по полу, раскладывая репродукции, открытки и фотографии в сложном порядке; обрадовались еде чрезвычайно. Когда Изерли вернулся от них, на кухне сидел Ричи, читал газету, оставленную ван Хельсингом; Ричи попросил большой латте; он тоже любил молоко; ел он мало; «невкусно?» спросил Изерли, поражаясь своему равнодушию; Ричи поднял на него глаза, ярко-синие, вангоговский цвет, подумал Изерли, такой яркий, южный, полной грудью, ладонью цвет, это я после общения с искусствоведами из библиотеки; ресницы, нос, брови – все королевское; и еще он был почему-то без очков; «не, просто приболел» также спокойно ответил Ричи; «вколол себе что-то не то, скоро у нас будет свой Хайд» съязвил Грин; последним пришел Дилан; с фотоаппаратом, висящим беспомощно на руке, будто он был собакой, и его затаскали по болотам; сам Дилан был мокрым от росы, взъерошен, в свитере застрял репейник, в волосах – сухая трава, сапоги и джинсы были все в грязи; «тебе дать тряпку, лапы вытереть?» спросил Изерли; Дилан рассеянно посмотрел на свои ноги, пожал плечами – ему вообще было все равно, как он выглядит; он набросился на еду с детской жадностью, ел руками; но он был не противный, не средневековый; что-то было удивительное в Дилане, в его узких, прозрачных почти пальцах, благородное, утерянное; как секрет дамасской стали. Он мог как угодно нарушать этикет, ковыряться в зубах, носить, что угодно, пить, проливая на себя, как собственно и делал, он все равно был маленькой принцессой. «Получилось что-нибудь?» спросил Изерли, кивая на фотоаппарат. Дилан задумался, будто что-то отсматривая у себя в голове – слайды, пленку, кино.