Никки Каллен - Рассказы о Розе. Side A

– Не будь жопой, Йорик, – сказал Грин и не взял кофе. – Тебе не идет. Морщины появятся. Только не ты.

– А кому? Визано что-то сделал героическое и размяк сердцем, сидит, сказки ему читает.

– Это временно. Пока он не заснул – поспит – проснется со свежими разрушительными силами.

– Так ты будешь этот проклятый кофе? – Йорик сжал губы в линию Маннергейма.

– Нет. Я не кофе просил, а какао, – и еле увернулся от полетевшего в него стаканчика; по стене растеклось темное пятно, новая страна; медсестра вскрикнула; «что Вы себе позволяете, сэр?»; а Йорика поймал и поднял в воздух, как марионетку, внезапно появившийся, deus ex machina, бог из машины, высокий мужчина в черном пальто-камзоле, белой рубашке с высоким воротником и манжетами до пальцев кружевными, черном жилете, черном галстуке-банте; безупречные черты лица, небритость легкая, темные волосы вьющиеся, складочка между бровей, синие глаза; он будто вышел из романа Натаниэля Готорна или Вашингтона Ирвинга в постановке Тима Бартона; нечеловеческая красота; Йорик брыкался вовсю, но для человека в сюртуке он будто и не весил ничего – снежок, а не мальчик.

– Что тут творится? – голос у него был как сад, залитый сверху, по верхушкам, луной, а внутри – темный – глубокий, манящий.

– Херня полная, – ответил Йорик, успокоился и обмяк, повис, как пальто на локте, – уехали на три дня, возвращаемся – полная херня кругом: Изерли в больнице, с воспалением легких, Ричи у его изголовья чуть ли не в чепчике кружевном, нянькается, как бабушка, проглотившая волка, а еще девицы какие-то в гости с гостинцами в очередь встают… а Грин ни слова не говорит. Даже на двухлитровую «мартини-бьянка» из «дюти фри» не купился. Что делается? Не понимаю… конец света.

Человек в сюртуке поставил Йорика на пол, оправил ему воротник рубашки, рукава, улыбнулся – будто ветер подул на стол, полный цветной бумаги, за которым сидят дети и вырезают, и делают аппликации, и теперь эти разноцветные кусочки кружатся в воздухе, не оседают – такие легкие; такая яркая была эта улыбка; завораживающее зрелище.

– Изерли разрешили забрать завтра; со строгим списком предписаний, бо-ольшой коробочкой лекарств и обязательным визитом здешнего врача в Рози Кин раз в день; за сборы Изерли отвечает Тео; вы хотели повидать Изерли? Так идите, – жест рукой – прошу – на дверь – Изобель даже не сразу поняла, что последние реплики обращены к ней, таким гипнотическим он был – как змея, как шикарный танец, как чайная церемония – «спасибо» пролепетала она и вошла – в белую-белую, полную пахнущих дождем цветов – роз – розовых и белых – цветов невинности – комнату…

Изерли сидел на кровати, в белой пижамной рубашке, из тонкой фланели, рукава подкатаны, толстая зачитанная книга на коленях; из носа и рук трубки тянутся к капельницам; руки все в шрамах; что с ним – жертва катастрофы? Лицо белое-белое, даже губы обескровлены, будто он замерз; и только глаза зеленые, темные, прозрачные, хвойный лес отражается в озере, полном лилий; и черные брови и ресницы – нарисованные на фарфоре. Будто он прожил после того побега в ночь целую жизнь. Без нее.

– Привет.

Глаза у него такие яркие, ясные, как зеркало, что она даже видит свое отражение – желтое, как одуванчик.

– Привет, – отвечает он. – Какая ты… в ромашках… смешная, как из мультика.

Она так счастлива; он не рассердился на нее, не кинул стаканчиком из-под кофе, не выпрыгнул в окно, не позвал медсестру или кого-нибудь из этих . Он просто сидит, весь разломанный, как миндальное печенье, и смотрит на нее, и говорит – и голос у него треснувший, бесцветный, как лед на лужах в ноябре.

– Я принесла тебе подарок.

– Красивый?

– Да, – она разворачивает полиэтилен и бумагу коричневую с картины.

– Громоздкий.

– Есть немного.

На картине таз, полный слив – золотых; он стоит на полу цвета нагретого песка; и солнечные лучи такие сияющие, будто это холст такой – структура – расшит люрексом; она садится на кровать, чувствует его тело, хрупкое, смертное; ставит картину ему на колени; Изерли касается ее рукой; и лицо его оживает – согревается от картины.

– Теплая.

– Да. Мама варила варенье из этих слив и писала картину. Она не закончена, видишь? Пол не дорисован, таз… потому что через несколько минут за кадром я наступлю в таз с горячим вареньем, поставленным остывать, ногой – в сандалике и колготине, правда, но все равно – ору будет немеренно…

Изерли смотрит на картину с совершенно неописуемым выражением – будто он видит что-то совсем другое – код да Винчи.

– И я принесла тебе сливовое варенье – ты любишь? – ставит на колени золотой пакет.

– Спасибо, – говорит Изерли.

Сзади кто-то прочищает горло. Изобель подпрыгивает – она думала, что кроме них и роз, нет никого – как в сад сбежать – в девятнадцатом веке от гувернантки, и гулять наедине, и ждать, задыхаясь от жасмина и волнения, тех самых слов… В белом кресле сидит нога за ногу высокий стильный парень – платиновая челка, белая рубашка-поло, дорогие хромированные черные часы; на колене книга; такой британский, строгий, безупречный, чистый; северный пляж.

– О, простите.

– Ничего. Это вы простите, надо было сразу шум создать, книгу уронить что ли… Я Ричи Визано, – тот самый парень, которого Изерли боится до смерти. Ну, конечно, следит, блюдет.

– Изобель Беннет.

– Беннет? – брови у парня ползут вверх, будто у нее фамилия Пиквик.

– Да… я почти персонаж, – но он поворачивает книгу на колене обложкой: «Гордость и предубеждение» – и она сама улыбается. – Ну ладно, я пойду. Выздоравливай, Изерли.

– Постараюсь, – он даже не делает никаких взмахов рукой, жестов прощальных, просто смотрит. – А картина? Ты уверена?

Она осмеливается – целует его в щеку; мягкую, как бумага, прохладную, будто он только что умылся в фонтане; и выбегает; в коридоре Тео – пьет кофе, подпирая стену. И этот человек – в сюртуке, нереальный, как картины Дали.

– Тео, сходи, покури, – говорит этот человек, и Тео уходит без пререканий; а он возвышается над ней, сильный, красивый, она боится дышать; вдруг произойдет обвал, и ее завалит камнями, снегом, как маленький домик; она боится его, как чего-то сверхъестественного, неумолимого, из подсознательного – Песочного человека, Каменного гостя. – Вы Изобель?

Она кивает.

– Вы его любите?

Она опять кивает. Что он ее спросил? Любит ли она Изерли? Но почему это? Почему не впечатал еще в стену, как Йорик тот стаканчик с плохим кофе?

– Это хорошо, – говорит человек, по-прежнему неожиданное, и голос у него как шикарно настроенный рояль, для Рахманинова, Шопена, Берлиоза, Малера, а кто-то сидит и грустит, и стучит на нем безделки – нежные, грустные и попсовые, «My Love» Сии Фурлер. – Его нужно будет любить очень-очень крепко, держать у самого сердца, носить на руках. Вы готовы так любить, Изобель?