Владимир Маканин - Долгожители (сборник)

– …Да что же тут такого – жила, жила, жила и ничего вокруг не видела. Людей не знала. Жизни не знала… У нас и раньше после работы ходили в театр, в кино, развлекались – одна я сторонилась.

Она сделала вид, что собирается плакать.

– Ну хочется мне, милый… ну что же тут такого?

Если не первый день, ложь чувствуется сразу и перехватывается в любом слове, необязательно в уязвимом. Но он лишь повторил:

– И верно: что ж тут такого, если хочется.

Сима пошла в комнату:

– И не сердись, спать хочу – с ног валюсь.

Как и вчера, как и позавчера, он не двинулся за ней следом. Сказав самому себе, что ведь ночь, он прошел в свою комнату – там был диванчик. Игнатьев в споре как-то вдруг обмяк. И шаги его заметно обмякли. В свое время Игнатьев не сторонился ни прямого баловства, ни романов, да и сейчас при шальном случае не упускал сладкого, но, в общем, был он человек, уже набегавшийся в жизни, напробовавшийся и теперь живший ровно и спокойно, даже внешне. У него была семья, был сын, была жена, у него был свой дом, было свое кресло и была своя чашка для чая. У него была даже своя страстишка из рядовых и домашних – собирание альбомов живописи.

Он, проходя к себе, услышал голос Витьки:

– Пап.

Игнатьев сунул голову в темный проем двери и сказал суровым шепотом:

– Заткнись, спи…

Жена и сын спали – Игнатьев не спал. Он мирно бродил по оставшемуся ему пространству квартиры, как бы выделенному во время общего сна для ночных его шагов, – по комнате и кухне, – нет-нет и курил. У него возникло знакомое желание что-то сказать. Он проходил мимо овального зеркала в прихожей и повторил, но уж по-иному:

– Это жизнь…

Он, хотя и совестясь, вгляделся в собственное отражение: нет ли морщин на лице? Ему казалось, что морщины могли бы в эти дни появиться, хотя бы наметиться, однако морщин не было. Игнатьев знал, что человек он сложившийся – немножко суетный и немножко позер. (Из тех, кому кажется, что за его поведением и жизнью вроде как наблюдают со стороны пристрастные зрители.) И вот морщин не оказалось – это точно. Ни морщин, ни боли в сердце, хотя бы и редкой…

Он думал. Если жена загуляла и изменяет, в нас возникает определенная эмоция.

Если жена больна, в нас тоже возникает определенная эмоция. Так мы задуманы, так слеплены.

Но если, к примеру, жена изменяет и жена больна, мы не знаем, как быть и какую эмоцию выдать. Мы в растерянности… На миг Игнатьеву стало обидно, что он человек обыкновенный и в силу обыкновенности своей не умеет вместить разом. (Хотя бы не принять близко, с болью, если уж не вместить.) Ему стало обидно, что не дал бог ему, Игнатьеву, больше, чем всем прочим, – дал сколько дал, вот и все.

У зеркала постояв и вполне насмотревшись, он погасил свет, – сбросивши домашние шлепанцы, чтобы не шаркать, он осторожно, чуть ли не на цыпочках, вошел в комнату, где спала жена. Он подошел ближе – к постели. Глаза очень быстро привыкли к темноте. Сима, заметно похудевшая, спала, он же хотел сказать что-то доброе и, может быть, неслыханно нежное, но не отыскал слов. Он протянул руку, чтобы коснуться, но боялся, что разбудит.

Даже помыслить о том, что вокруг сидящие сослуживцы начнут сочувствовать или, скажем, шушукаться, что у их молодого начальничка загуляла жена, было как-то нелепо, – Игнатьев был на виду. Однако и молчать было тягостно. Некоторые из них были уже для него людьми свойскими и не первый уж год. Как бы между прочим Игнатьев спросил у Тульцева, сплетая с чем-то нехитрым: бывает ли, что женщина, обыкновенная, скромная, вдруг и резко меняется характером по причине, например, болезни?

– С женщиной все бывает, – засмеялся инфарктник Тульцев.

– Глубокая мысль.

И больше уже Игнатьев не спрашивал.

Позвонила Марина. Она, торопливая, сама раздобыла его телефон:

– …Игнатьев, слушай меня внимательно – ты слушаешь, Сережа? – Голос ее частил. – Я же работаю недалеко, две улицы перейти. Захожу я к ним в контору, тут же встречаю Симу в коридоре: ах-ах, сколько лет, сколько зим! «А мы, говорит, в театр идем…» Я говорю: «А можно я с вами?» Короче: напросилась я в их компанию. Компания, я тебе сразу скажу, невысокого класса… Я поверчусь с ними вечер и присмотрюсь, узнаю, как и что, – хочешь?

– Валяй, – сказал он безразлично.

Марина сказала еще, с извинением в голосе:

– И не сердись на меня за вчерашнее: я глупостей наговорила.

– Да ладно.

– Не сердись. Сгоряча получилось.

– Ладно.

Он повесил трубку.

А выкурив сигарету, позвонил на работу жене, – к телефону долго не шли, потом взяла трубку басовитая женщина. Надо думать, она была из веселой их компании.

– …Сима собирает сейчас деньги на театр.

– Ч-черт. Она у вас там главная, что ли?

– Ну да.

Женщина у телефона была настроена агрессивно:

– А вы что – против?.. В кои-то веки появился среди нас истинно веселый человек, и вот ее уже одергивают и укорачивают. Сима у нас душа компании. Поверьте: мы все счастливы, что Сима среди нас…

Взяла трубку жена. Игнатьев спросил, как она себя чувствует.

– Неплохо.

– Рад за тебя. Когда это у вас опять театр – завтра?

– Сегодня.

– И после театра опять полуночничать.

– Возможно.

– С винцом?

– Кто же без винца сидит вечером? – Жена засмеялась, и там, в окружении жены, ее слова подхватили радостными криками и хохотом.

Сын смотрел телевизор. Игнатьев присел рядом, приобнял его за плечо и тоже посмотрел фильм.

Но в десять вечера он, конечно, вышел в улицу. Светила луна. Снег поскрипывал под ногами. Игнатьев обошел дом дважды и еще дважды, а потом наконец увидел ее – женщина-врач с лыжами на плече выходила из подъезда. Она жила в соседнем доме, в девятиэтажном, районный их врач.

Некоторое время они шли рядом.

– Ну что? – спросил Игнатьев.

– Да… Вновь подтвердилось.

Игнатьев, как и вчера, как и позавчера, не поверил. То есть, как это и бывает при несчастье, и сразу поверил, и принял, однако словами усомнился:

– Сима чувствует себя сейчас хорошо. Она сама сказала…

– И все же это так.

– Но… но сколько же… Операция будет или нет?

– Ей жить не больше месяца. Метастазы через печень проникли по всему организму – оперировать нет смысла.

– Сима знает?

– Нет, конечно. Я чуть не ахнула в рентгенкабинете – я сама ее туда привела. Даже наш рентгенолог Софья Семеновна – а она, знаете ли, видела всякое, – даже она мне в коридоре после шепнула: «Я, говорит, чуть не вскрикнула».

– У нее будут боли?

– Перед самым концом.

Врач ушла со своими лыжами, а Игнатьев, как и вчера, и позавчера, остался со своей бедой. А луна светила.

Марина встретила Игнатьева у метро, по пути на работу. Она сняла красивые вязаные варежки с красными петухами и подула на руки, согревая.