Катерина Мурашова - Лед и пламя

Когда же вновь погасли свечи и воцарилась тишина, погруженная в темную ветхозаветную ночь, в груди девушки вдруг со сладкой болью оборвалась какая-то нить, и вместе с отдаленным и предрассветным «слава в вышних Богу – и на земле мир – и в человецех благоволение» разом пришло полное и окончательное знание: Бог хочет, чтобы она жила в мире и испытала все его тяготы и победы.

Из церкви Машенька шла почти не хромая, с гордо поднятой головой. Так возвращаются с поля боя воины, победившие в нелегкой схватке.

Серж, куривший на крыльце своего флигеля, видел возвращающуюся со службы девушку, но не посмел ее остановить. На мгновение ему показалось, что слабый жемчужный свет, словно плащом овевающий хрупкую фигурку, испускает не осенняя луна, а сама Машенька. Это видение отчего-то показалось ему так дорого, что он бросил недокуренную папиросу, ушел в комнату и сразу лег в кровать.

Следующим днем было воскресенье. Егорьевцы отдыхали и развлекались. Развлечения состояли в посещении винных лавок и катаниях по тракту. Обильно и с удовольствием позавтракав, Серж отправился погулять. (Подавала все та же рослая смешливая девка. В благодарность за обслуживание Серж потрепал ее по щеке и подхлопнул по ядреной попе. Девка зарделась и захихикала, но оскорбленную невинность строить из себя не стала.)

Экипажи, представившиеся взгляду Сержа на улицах Егорьевска, были самые удивительные. Встречались когда-то дорогие, но уже пооблупившиеся кареты (на такой, например, ехало духовное семейство Боголюбовых. Миловидная поповна весело подмигнула Сержу и тут же стеснительно потупилась). С гиканьем, на каких-то немыслимых ящиках-развалюхах, поставленных прямо на оси, мчались молодые мастеровые в заломленных набекрень картузах. Почтительно кланяясь знакомым, медленно тащилось в закрытом шарабане еврейское семейство. Сам трактирщик шел впереди и вел под уздцы толстого мерина. Мерин прикрывал лиловые глаза, тянул в сторону и норовил ущипнуть что-нибудь из жухлой зелени, пробивающейся из-за заборов. Внутри шарабана виднелось румяное лицо трактирщицы и еще что-то ярко-оранжевое, по-видимому головной платок кого-то из родственников. Проехали в небольшом возке девицы Златовратские. Каденьки не было видно, должно быть, опять принимала в своей амбулатории. Левонтий Макарович со скучающим видом сидел рядом с возницей, смотрел в небо и явно считал кружащихся над куполом Покровской церкви ворон.

Некоторое время Серж прогуливался, смутно ожидая, не появится ли Машенька Гордеева. Но Машенька не появилась, а Серж наконец задал себе вопрос: на что мне? – и, не отыскав ответа, направился к лавке поглядеть на ассортимент товаров.

В целом после обеда он уж был уверен, что препровождение воскресного дня, отведенного Господом для отдыха, в Егорьевске не слишком отличается от оного в его родной Инзе.

в которой Дмитрий Михайлович Опалинский знакомится с делами, встречает тень прежней жизни и волшебное видение на лесном озере

На Воздвиженье дожди прекратились и выглянуло солнце. И сразу все засверкало! Яркое небо с облаками, а под ним – золотые лиственницы и березы, багряные осины, кедры благородной темной зелени. Серж Дубравин, как зверь, раздувал ноздри, втягивая головокружительные запахи, которые ветер нес из тайги, – и не мог надышаться. Черт, да есть ведь что-то здесь, в дремучей глухомани! Это вам не Инза, где, кроме как свинячьим навозом из лужи (неблагородный запах!), вовек ничем не пахло. На таком ветру энергия пробуждается, хочется двигаться, говорить, действовать! Сотворить что-нибудь эдакое… чтоб хоть приисковому медведю с монгольской рожей утереть нос.

Первое, что сотворил Серж, когда просохли дороги, – поехал на прииск. До сих пор он был там только один раз – с Гордеевым. То, что он тогда увидел, произвело на него впечатление чрезвычайно гнетущее. Какие-то фантастические громоздкие конструкции, дерево и железо в немыслимых сочетаниях, ошметки грязи, падающие на голову с гигантских лопастей. Кем же надо быть, чтобы во всей этой чертовщине разбираться?!

Медведь с монгольской рожей, Печинога, – разбирался. Серж при нем помалкивал, прекрасно понимая, что от этих дьявольски непроницаемых глаз невежества нипочем не скроешь. Еще удивительно, как от Гордеева-то удалось скрыть! Наверное, потому лишь, что тот особенной сноровки от нового управляющего и не ждал. Мол, что такое этот мальчишка, где он там, в столицах, настоящего-то дела мог понюхать. В связи с этим возникал смутный вопрос: а зачем он ему вообще? Печинога – чем не управляющий? Что, пыль в глаза кому-то захотел пустить: инженеров, мол, из Петербурга пачками выписываю! Наверное, так и есть.

На этой мысли Серж успокоился. И начал старательно изучать бумаги в конторе, знакомиться с людьми, короче – вникать в дело. Но на прииск не ехал. У Гордеева это вызывало недоумение – Серж кое-как отговаривался, тянул… Все потому, что встречаться с Печиногой не хотел ни в коем случае. Хватит, наунижался! Нынешним утром, неожиданно столкнувшись с ним в конторе, хотел было с надменным видом пройти мимо, а тот возьми да поздоровайся – невозмутимо и до того равнодушно, что Серж даже споткнулся. И – покраснел, чувствуя себя полнейшим идиотом. Это ж можно так с людьми расправляться! Рраз – и на место! И ничего не сделаешь. И главное – за что?!

Эта позорная встреча имела, впрочем, одно полезное последствие. Печинога в город приехал, оказывается, по делу, а оттуда по тому же делу собирался отправиться в Ишим. Значит, на прииске его не будет. Можно ехать! Серж мигом собрался. Велел оседлать Огонька. Этого ладного трехлетка веселой светло-рыжей масти он сразу присмотрел для себя на хозяйской конюшне и уже договорился с Гордеевым, что выкупит его, когда наберет денег из жалованья. По тракту Огонек разогнался галопом и, лишь когда повернули на прииск, перешел на шаг. Десять верст пролетели незаметно, мимо каменных осыпей и болот с осенним сонным комарьем, мимо золотых полян и черных ельников, мимо знаменитой кривой сосны, на которой, по местному преданию, одна ревнивая самоедка когда-то мужа вместе с его подружкой повесила… Серж улыбался и жмурился от ветра, крепко держась в стременах – что-что, а ездить верхом научился отменно, спасибо питерскому сезону. Не удалось-таки папеньке вырастить из него свое подобие, стручком согнутое. Да уж, поглядели бы на него сейчас гимназические приятели… а лучше – она, хрустальная девочка Софи.

Сержу мимолетом сделалось даже совестно. Нет, не из-за собственного позерства – здесь он вполне все понимал и сам над собой посмеивался. Но вот почему вспомнил о Софи только сейчас? С того самого утра, когда полицейский чин разбудил его в кутузке, – ни разу! А она-то, бедняжка, в такой пылкой любви признавалась, в Сибирь за ним рвалась. Нет, ей – что, забудется скоро, так, эпизод из ранней юности. Но у него-то – неужто на каждом шагу десяток таких Софи?