Елена Бочоришвили - Только ждать и смотреть

– …И холод ведь собачий, вчера еще снег шел, а он и не знает, – рассказывала Наташа. – И я сразу догадалась, что это из-за Екатерины. Но она, бедняжка, на любовь не способная. Она мне сама говорила: профессор любит меня, а я не умею любить, не могу…

– Блин, – сокрушалась Лилька, – и где ж я шлялась? За хорошую песню…

– Так который профессор любит Екатерину? – смеялся полковник. – У них же что ни брат, то профессор! Меня спросить, так профессор Ришар…

На него шипели со всех сторон: “Да разве не ясно, который? Кто ж на дереве поет?”

Но если Андро выходил к обеденному столу, садился в углу, молчал и шевелил пальцами – нож трогал или вилку, то Наташа заводила другие истории, чтоб от греха подальше. У нее историй было много, и все о чьей-то любви, не своей.

– Про сумочку, про красную сумочку! – требовали женщины.

– Когда я служил на государственной южной границе… – пытался вставить слово полковник. Но кто ему давал договорить? Разве так легко найти человека, что тебя выслушает?

– В войну меня танк переехал, – сипел из угла глухой Пармен, – а здесь расскажи – никто не поверит! Они же войны не нюхали! У них тут самые большие трагедии – личные…

У них? А у нас? Мы – не вы? Вы – не мы?

Ждать.

Рене запретил профессору писать дневник. “Все, что вы здесь видите, – забудьте!” – сказал Рене. Профессор Ришар Дюбе вел дневник в детстве, в самом раннем детстве. Мать просила писать. Ей было интересно, а ему – нет. Отец, напротив, просил: не пиши, пока не вырастешь. К отцу все время приводили маленьких гениев, из которых ничего не вырастало. Профессор Дюбе помнил, как мать трясла его за плечи и кричала: “Кого ты больше любишь, меня или отца? Меня или отца?”

Иногда мать задавала ему этот вопрос плача. Это бывало после того, как они с отцом заканчивали бурную сцену. Маленький Ришар сидел в своей комнате и ждал, когда мать ворвется к нему, вся в слезах, с растрепанными волосами, обнимет его, прижмется к нему своим худым телом, почти детским, и спросит – кого… И он будет целовать ее в мокрое лицо, и плакать, больше от счастья, от волнения, ничего, в сущности, не понимая. И потом они вдвоем будут ждать, как в комнату войдет отец, огромный и красивый, и мать кинется к нему, бросив Ришара, забыв о нем: “Арман, ты ведь не уйдешь? Арман, ты ведь не уйдешь?”

– Я очень люблю мою мамочку! – диктовал отец маленькому Ришару, не отрываясь от своих бумаг. Мальчик сидел на полу в зеленом кабинете отца и выводил буквы. Слово “мамочка” занимало две страницы. Потом он срывался с места и бегал по узкому проходу между книжными полками. – Я вижу маленького мальчика, который мечется по лабиринту.

– Это вы?

– Нет, это мой брат!

– Но ведь у вас нет брата!

– Я всю жизнь мечтал иметь брата!

– Добейтесь черноты перед глазами, пусть будет совершенно темно!

– Я и сейчас хотел бы иметь брата, с которым мог бы поговорить по душам.

– Разве вы со мной не говорите по душам?

– Я вам плачу!

Рене спрашивал профессора Дюбе несколько раз, почему он согласился участвовать в гуманитарной миссии. Профессор не знал, что сказать.

“Моя жена взяла адвоката, меня ждет в Канаде бракоразводный процесс. Долгий процесс, надо сказать, потому что в семье много денег. Клара постарается забрать все…”

Или: “Последняя опера отца – она не дает мне покоя. Зачем мой отец написал ее? Я повсюду ищу ответ… В этой опере все герои были мертвыми. Они смотрели сверху на живых и удивлялись – почему люди не общаются друг с другом, почему одна душа не согревает другую? Живые люди не понимали, что связаны воедино, что они – одно целое, а мертвым сверху это было видно. Но мертвые уже ничего не могли поделать, слишком поздно. Только смотреть…”

Профессор хотел рассказать все это, но рассказывать он не умел. Не было у него такой привычки.

– Так зачем вы согласились участвовать в гуманитарной миссии? – настаивал Рене.

Наконец профессор ответил, что давно мечтал побывать в этой стране, но ему всегда отказывали в визе. И сразу же, только приехав, профессор понял, что ничего не знает о стране, которой посвятил свою диссертацию и множество научных трудов. Что мы вообще знаем, живя за Берлинской стеной? Другие люди, другая страна. Мы не они, они не мы. Почему они так тянутся к друг другу, хотят быть вместе? По улицам по одному не ходят! Поодиночке даже чай не пьют! Пролетарии всех стран… Так кто же жил за Берлинской стеной – мы или они? Они – все вместе, а мы? Каждый за себя? Они не мы…

Рене не ходил с профессором по городским улицам, не смотрел на красивых женщин. Ему было некогда или неинтересно. Третья война. Профессору казалось, что Рене ничего не замечает. Он удивился, когда Рене вдруг сказал ему: “У них тоже, видишь, как найдут в горах ровное место, сразу делают кладбище или футбольное поле”. Заметил.

Женщины, если ходили без мужчин, держались независимо. Их красота была настоящей, а независимость – фальшивой, как тост о мире перед самой войной. Они боялись – хоть с мужчиной, хоть без. Профессор Дюбе пошел провожать Екатерину домой. Она открыла сумочку, и он увидел там, между помадой и пудрой, пистолет. Хочешь?

“Никогда, никогда, никогда я не чувствовал себя мужчиной больше, чем в ту ночь…” Не пистолет, не автомат, не секс. Смерть рядом, и ты готов умереть. Ощущение, что война надвигается, как поднимается река. Только ждать и смотреть.

“Если верить, что мы все – одно целое, одно тело, – думал в ту ночь профессор Дюбе, – тогда чужого горя больше не будет. Война не есть наказание одной стране, одним людям, это предупреждение всем нам…”

Мы – это вы? А вы – это мы?

Про чью-то любовь…

– Она пришла к нему вся в белом, – рассказывала Наташа на профессорской кухне, – а в руках держала красную лакированную сумочку, маленькую, как коробочка с брильянтами…

– Ну да, с брильянтами, – усмехался полковник, ковыряясь ножом в железных зубах. На него шикали со всех сторон.

– Ты помнишь, ты привез мне эту сумочку из своей первой поездки за рубеж… – переходила на шепот Наташа. Ее голос звучал так неестественно, так театрально.

Почему-то глупая история о лакированной сумочке разбивала Лилькино сердце. Это она, Лилька-Блин, шла на свидание со своим бывшим поклонником, который ее бросил, который ее забыл. Она была еще совсем не старая, и на любовь способная, и в белом платье, и с красной сумочкой в руках. Он привез ей эту сумочку из своей первой поездки за рубеж, на те копейки, что ему обменяли, или на те гроши, что он выручил от продажи икры, водки или утюга. А теперь он спрашивал ее грубым голосом – ну что тебе надо, чего пришла?

Никто не привозил Лильке подарков из зарубежных поездок, не дарил ей сумочек, маленьких, как коробочки с брильянтами. Да и зачем они ей, эти подарки? Вон, Кларе разве платья пригодились? Но Лильку бросали, песни пели – и бросали! А потом спрашивали, голосами грубыми, – ну чего ты хочешь? Что звонишь? Чего пришла? Уходили – песни уносили. Лилька потом запиралась в туалете и выла. Держалась за живот обеими руками, падала на колени и выла, выла. Чужая песня-любовь выходила из нее под вой. Ведь каждый из нас ждет чего-то в жизни и не дожидается. А от ожидания душа стынет. Самые большие в жизни трагедии – личные…