Гарик Сукачёв - Моя бабушка курит трубку

Но люди не слышали. И Анохин вспомнил, что вот так однажды в детстве лаяла та соседская собака, брызжа слюной и страшно щерясь. Она остервенело рвалась с цепи и дико вопила, когда он только открыл калитку, за которой лежал его красный резиновый мяч. Анохин не видел, как из толпы выскочил человек с металлическим прутом, пьяный и обкуренный. Он не видел, как человек нанес ему смертельный удар в переносицу, которая не была закрыта защитным забралом. И конечно, он не мог видеть, как упал и умер. Ему казалось, что он все стоит и просит разойтись их по домам, от греха…

«Ах ты, сука!» – заорал Костюхин. Он сначала ударил демонстранта ногой его в живот, а когда тот согнулся от боли, ударил со всей огромной силы, которая в нем была, дубинкой по голове раз, а потом уже падающего – еще раз. Бастующий рухнул на край тротуара виском и придавил его тяжестью головы и тела. И только тут грянули выстрелы вверх, полетели гранаты с газом и побежали люди.

Через день состоялись похороны демонстранта. Его тело несли через весь город под траурными знаменами. Плакали мужчины и женщины, на площади произносились речи, и люди клялись над гробом, что никогда не забудут его имени – имени национального героя. Только никто не видел, как выл на «губе» Костюхин, и как стукнуло и больно отозвалось сердце матери Анохина в далекой псковской деревне.

Проходя по своей улице мимо хоздвора продовольственного магазина, я увидел среди деревянных ящиков из-под овощей и фруктов старуху, которая очень внимательно что-то делала. Эта старуха заинтересовала меня, и я решил к ней подойти.

Оказалось, что старуха вытаскивает гвозди из ящиков и складывает их в одну аккуратную кучку. А если гвозди оказывались кривыми, то старуха маленьким молоточком выпрямляла их и потом клала все в ту же кучку. Я спросил старуху:

– Что вы делаете?

– Собираю гвоздычки, – ответила она.

– Вы что, все гвоздики здесь хотите собрать?

– Да, все. Все надо.

– Ну, соберете вы все гвоздики, и что тогда?

– А тогда я спокойно умру.

Лето. Жара. И времена, естественно, безалкогольные. Я зашел в ресторан при гостинице (жуткая забегаловка) и, отстояв больше часа в очереди, купил две бутылки пива. Пиво выпил с жадностью, хотя эту мерзкую жидкость только с большой натяжкой можно назвать гордым именем «Пиво». Но этикетка категорично сообщала, что это – пиво Елецкого пивобезалкогольного комбината. Эх, где вы, Пльзень, Лупоповицкий козел, Будвар и Окосим с веселящимися крестьянами?

Потом я вышел на улицу, на улице солнце изображало Доменную печь, идущую на рекордную плавку. Я прошелся по центральной улице затрапезного городишки, где магазины «Детский мир» и «Универмаг» являли собой полет фантазии и дерзновенность мысли местного зодчего.

Великий вождь на своем пьедестале гордо показывал рукой на то заведение, из которого я только что вышел – куда идти и куда, собственно, стремиться.

Я закурил. Сел на каменный пандус рядом с «Детским миром» и подумал, что неплохо бы помечтать о чем-нибудь эдаком вольнолюбивом, возвышенном или приятном. Но мысль пришла другая. Выпитое пиво пока ненавязчиво, но недвусмысленно заговорило о том, чем не следует пренебречь. И, повинуясь желаниям внутренних органов, которые подчас бывают сильней самых дерзновенных мыслей, я решил найти место, куда бы приткнуться.

Как раз напротив, за бывшими лавками провинциальных упырей (сосавших до великого перелома кровь мирового рабочего класса), а ныне превращенными в магазины «Рыба» и «Книги», находилась церковь с колокольней – бывшая церковь, теперь это был областной краеведческий музей, где были собраны почетные грамоты отцов города. Его я и решил осквернить. Войдя в церковные врата музея, которые постоянно были распахнуты настежь, я и совершил осквернение под сенью раскидистой липы в бузине. Тут же рядом со мной находились экскременты, оставленные одним из аборигенов, поедаемые прожорливыми мухами. Я огляделся по сторонам. Мой взор уронился на стены славного музея, и я понял, что это здание построено не в конце квартала, в период победного финиша пятилетки. Это было настоящее произведение искусства русской провинции. Все формы его являли собой религиозную смиренность и в то же время возвышенность. Аскетичность переплеталась с помпезностью, но с помпезностью легкой ненавязчивой и какой-то неуловимо обаятельной. «Эге, здорово!» – сказал я сам себе и решил совершить круговой обзор памятника.

Обогнув церковь сзади, я увидел прелестнейшую лужайку, а рядом с церковной стеной – гранитное надгробье в виде креста, на котором с одной стороны было написано «Павел Яковлевич Осипов. 1925 год», с другой – «От сыновей».

«Жил-жил и помер», – мелькнула глубокая мысль. И эта самая мысль повернула мое сознание на дорогу легкой меланхолии. Я присел на некошенную траву и призадумался.

«Да! – думал я, – тебе там, Павел Яковлевич, наверное, неплохо, лежи себе и никаких проблем, а может, тебя там и нет уже, может, тебя черви пожрали, скелет, конечно, может и есть, а всего остального нету, зато проблем никаких! А я тут сижу, как дурак, и курю, а сигареты кончаются, и денег мало осталось, и пиво дрянь, и жара, как в Африке, и домой в Москву хочется, и во всем городишке ни одной приличной бабы нет, то есть они, конечно, есть, но местные женихи за них еще голову откусят. А ты, Яковлевич, лежишь там и дела тебе до этого нет. Гад ты после этого, гражданин Осипов!»

Хотел я плюнуть, да неожиданно на траве и заснул. Сморило меня, жара, стерва, доконала.

Сплю я, оптимистические сны вижу, только какой-то запах в снах непонятный и вроде знакомый присутствует. Он и наяву еще до сна присутствовал, но я его не замечал, а он и во снах присутствует. И вдруг сквозь сон чувствую: кто-то меня легонько за плечо трясет. Ну, думаю, достал! Сплю, никому не мешаю, а он трясет. Сейчас, думаю, проснусь и за такие шутки в ухо врежу. Врежу, как пить дать. Это я во сне так думал. Но я хоть и во сне прибывал, а соображаю: «А если это местный да не один, да под два метра ростом? Так он меня сам здесь похоронит рядом с нетленными останками гражданина Осипова». Затаился я от этой мысли. Дышу редко. Думаю: уйдет, зараза, когда увидит, что человек во сне пребывает. А он опять за плечо теребить начал. Напрягся я. Дай, думаю, глаз приоткрою, погляжу, кто такой настырный меня трясет и сон нарушает. Приоткрыл я глаз и увидел, вроде рубаха черная. Приоткрыл побольше, вижу: над рубахой борода рыжего цвета. Ага, думаю: «Дед!» Небось бутылки собирает или тоже отлить пришел. Ну, думаю, дед, сейчас я тебе речь скажу пламенную и незлобную. Открыл я оба глаза и сел. И вижу, что рядом со мной Поп сидит на корточках. Ряса на нем черная, а сам рыжий как черт и физиономия конопатая. Сидит он и умильно так на меня смотрит. Не захотелось мне служителю культа грубых слов говорить, и поэтому я тихо и незлобно произнес: