Владимир Маканин - Удавшийся рассказ о любви (сборник)

– Вы добры были ко мне. Спасибо.

– Я? – сказал бывший прокурор и вдруг ласково, неуверенно засмеялся.

Лапин двинулся по коридору несколько более быстрым шагом.

– А-а… Входи!

Скумбриев сидел в кресле прокурора. Он, видно, и не примерялся к нему – он сидел как влитой. По нему и делали это кресло, если его и делали лет восемьдесят назад.

Скумбриев писал. Авторучка была старая, со сбоями, и он, встряхивая, бил пером по листу бумаги, специально выложенному, выгоняя каплю (он переехал в кресло прокурора просто и ясно и со всеми своими привычками).

– Ну что, Юрий Николаич, – весело сказал Скумбриев. – Много мы говорить не будем. Человек ты у нас неглупый.

Он смотрел на Лапина поверх своих записей. И все-таки, конечно, нужно было все назвать, и он назвал:

– Многогрешен ты. Я было утром уже приказ подписал. И пришлось бы тебе поискать другое место. Честно тебе говорю.

Он глянул строже (он уже не выдерживал веселого тона, который сам же взял):

– Я собираюсь перестроить работу. Я знаю все сильные и слабые места нашей прокуратуры. И для начала, а мне трудно придется сначала, хочу избавиться от слабых мест.

Он посмотрел на Лапина пристально:

– Ну? Что скажешь?

Лапин пожал плечами: все было понятно, все было по-честному.

Скумбриев (он вдруг сорвался) резко повысил голос:

– Ты понял?.. Я тебя много лет терпел. Хватит! И чтоб отныне твоя фамилия не фигурировала вместе с ними. Ни с твоим Сереженькой, ни с Рукавицыным (он уже кричал). И ни с кем из остальных. Ты понял?! Ни под каким видом! Ни с каким оттенком!

Утро. Лапин просыпается – он потягивается и вдруг вскрикивает детски радостно. За окном солнце.

– Праздник! – Лапин наливает себе большой золотистый стакан вина и смотрит на стакан, улыбаясь и зевая. Он пьет еще стакан. И еще. Мир становится прекрасным. В комнату приходят звуки: воробьи… Лапин высовывается из окна и дышит.

Вид через улицу необычен: у маленького фотоателье тянется длинный хвост толпы. Стоят военные, то есть, конечно же, не военные, а бывшие военные, – худые или уже от возраста тучные, с проседью в волосах. Они надели свои прежние мундиры, медали, не забыв ни одной, – они стоят подтянуто и строго. Они ждут фотографа, а над ними навис этажами роддом.

– Эй! – кричат им с пятого этажа.

Бывшие военные улыбаются.

– В чем дело? – кричит теперь кто-то снизу.

Все оживляются. Одна из рожениц бросает вниз два или три цветка. Распадаясь на лету, цветы, уже слегка засохшие, падают на асфальт.

– Ну как? Защитите нас, если что? – лукаво кричат сверху.

– Ого! – кричат бывшие солдаты. – Еще как! – И один из них выставляет большой палец кверху.

И у тех, и у других времени много. Теряя строгость, солдатская очередь задирает головы кверху, разглядывает, смеется и кричит:

– Еще как!.. Ого! Ого-го!

– А не хвастаете?.. Валя, посмотри: вот тот явно хвастает!

Лапин смотрит, как они веселятся, он одевается. Он выходит на улицу в белой рубахе, руки в карманы и плечи подняты чуть выше нормы, будто он немного форсит или немного зябнет. Катят машины, сверкая наведенной красотой. Солнце греет плечи. Лапин проходит мимо дома Гали Неробейкиной – ощущение освобожденности толкает его на неожиданное: он подымается и звонит.

– Чего это ты?.. Сто лет не заходил, – улыбается она.

– Праздник ведь, – говорит Лапин, не зная, что сказать.

Галя, видно, ждет гостей. У нее чистота и порядок в комнате.

Галя подставляет щеку и сама тоже чмокает его.

– Славик! – кричит она. – Уже гости!

– Иду, иду! – откликается из другой комнаты Славик.

Сейчас самое время радоваться, и Лапин спрашивает весело:

– Ну как оно?

– А как хочешь? – смеется Галя, она приготовилась, она ждет гостей. В комнате чисто, опрятно, и Лапин спросил именно в направлении этой опрятности и этого ожидания.

– Хочу, чтоб все хорошо!

– Спасибо, Юра. Водки налить?

Он выпивает рюмку и закусывает ароматнейшим холодцом с полупрозрачными пластинками нарезанной моркови. Галя смеется тому, как он ест.

– И брюки отгладил, – смеется Галя. – Небось вчера ночью старался? Молодец, праздник есть праздник. Налить еще?

Он медленно встает и счастливо уходит.

– Молодец! – смеется Галя и машет рукой.

Лапин заходит еще к каким-то знакомым, затем долго и все так же счастливо идет по улице. Он дает крюк, останавливается. Перед глазами маленький сгорбленный домишко – этакий сдавленный стон архитектуры. Здесь в свое время был их детдом, бревенчатый, темный и низкий домик. Впрочем, около тоже какие-то дети. Детей строят в ряд. Чистенькие дети, это почему же они не хотят строиться…

Дети кричат на высоких нотах и машут флажками. Они самозабвенны, они знай кричат, беззубую от конфет, беззащитную свою радость несут криком. Умиленный детской идиллией, Лапин входит в телефонную будку. Он набирает номер Рукавицына и слышит знакомый голос:

– Алло… алло!..

Он взахлеб рассказывает Рукавицыну о детдомовском домишке и о детях. Но Рукавицыну это неинтересно. Все, кроме Лапина, уже давно живут своей жизнью. Тогда Лапин вспоминает о деле (о единственном деле, которое у него есть на сегодня) и говорит:

– Ты не сможешь мне дать машину? На час?

– Смогу, конечно!

– Мне будет нужна машина, слышишь, Перейра. Прошу. Дело маленькое, но неблизкое. Приезжай прямо к отделению милиции часам к двум.

Лапин доволен: он еще вчера просил себе милицейского «вороненка», но не удалось… Построенная колонна детей с флажками идет на парад. Лапин становится на край асфальта и, все еще умиленный, машет им. Колонна детей движется, цветистый асфальт движется мимо него.

Лапин пересекает их живой ручей и идет дальше. Ага! Вот здесь квартира прокурора, то есть бывшего прокурора. Сначала подъезд, затем ступеньки и гладкие перила под рукой.

Дверь ему открывает сам бывший прокурор.

– Входи, Юра.

И Лапин проходит в большую квартиру. Смотри-ка: все здесь!.. Анис Бренцис покуривает. Она играет в преферанс со Скумбриевым и молодым Шульгиным. Молодой и нагловатый Шульгин, видимо, выигрывает – он смеется и бросает карту при ходе очень небрежно. Говорит, между прочим, о Лапине:

– Что, Юра, выгонят тебя в конце концов?

– Выгонят.

И все смеются. Лапин и сам смеется. В другой комнате виден телевизор – там сидит Ниночка, дочь Скумбриева, семнадцать лет, белокурая, тонкая, хорошенькая в изгибах, как белая ваза. Лапин чувствует прилив нежности. Где-то он пропустил, прохлопал в своей жизни этот момент, Ниночкин. Пионерский лагерь, елка, мама и папа, «Ниночка, ты не слишком увлекаешься джазом?» – многоликое счастье, елочные игрушки, красота белая и отшлифованная родительской заботой.

– Юра…