Игорь Губерман - Иерусалимские дневники (сборник)

Был явно жребий свыше уготован:
еврей за те века, что время длится,
на стольких наковальнях был откован,
что дух его не мог не закалиться.

Нравы жизни, сегодня царящие,
держат душу во мраке и мгле;
кто подсел на стишки немудрящие,
тот сидит на целебной игле.

Её не описали хрестоматии,
неведомо науке благонравной,
что в людях есть энергия апатии,
недоброй, равнодушной и отравной.

Все тогда были вровень равны,
тьму творили руками дрожавшими
и решали проблемы страны
головами, на плахе лежавшими.

Я мельком повидал довольно много,
и в этой мельтешистой скоротечности
меня хранили три некрупных бога —
упрямства, любопытства и беспечности.

Забавная такая хренотень
меня пугает нагло и бесстыже:
чем дольше я коплю на чёрный день,
тем чёрный день мой делается ближе.

Продукты духа крепко пахнут,
и ты меня не удивил,
когда душевно был распахнут
и я твой запах уловил.

Великие люди приходят во сне,
болтая цитаты вразброд,
но жалко – приходят они не ко мне,
а к тем, кто, по-моему, врёт.

На склоне дней нам легче отказаться
от резвого метания камней,
и всех за всё простить, и отвязаться
на склоне дней.

Подумал мельком я сегодня:
в толкучке жизни многолетней
на ком лежит печать Господня —
они и дьяволу заметней.

Много в жизни этой не по мне,
много в этой жизни я люблю.
Боже, прибери меня во сне —
как я наслаждаюсь, когда сплю!

Пришла ко мне повадка пожилая,
которую никак уже не спрячу:
актёрскую игру переживая,
в театре я то пукаю, то плачу.

Святое чувство недовольства,
святая жажда исправлять
имеют пакостное свойство
покой житейский отравлять.

Из мыслей и слов я крошу винегрет
и чушь сочиняю живую.
Я делаю много здоровью во вред,
а значит – ещё существую.

Источники блаженства и страдания,
дыханием тепла преображённые,
везде гуляют нежные создания,
весьма разнообразно обнажённые.

Что-то будит в сонной памяти луна,
шелестят ленивых мыслей лоскутки.
Жажду жизни утолил я не сполна,
только стали очень мелкими глотки.

Неправы те, кто тьму пророчит
и говорит о чёрной силе, —
дух Божий, веющий, где хочет,
ещё объявится в России.

Ничего не воротишь обратно,
время наше уже пролетело,
остаётся кряхтеть деликатно
и донашивать утлое тело.

Кто про всё имеет мнение,
хорошо тому,
и чужих умов томление —
по хую ему.

Я доживаю в тихой пристани
остатки выдавшихся лет,
и беззаветной страсти к истине
во мне уже нисколько нет.

Мы видим пожары и чувствуем дым,
нам чудится цокот подков…
Дух мёртвый сражается с духом живым
в течение многих веков.

Во лживой нашей атмосфере
всё – вопреки живой природе,
и дамы думают о хере,
а вслух болтают о погоде.

Привычна мне текучка дней,
поток рутинный и всегдашний,
и каждый день с утра видней,
как пусто прожит день вчерашний.

А сгинуть надо, всех любя,
на тонком рубеже,
когда всем любящим тебя
ты стал тяжёл уже.

Легла блаженная прохлада,
слегка душа зашевелилась;
как мало мне от жизни надо —
всего лишь только, чтобы длилась.

За рюмкой, кружкой, сигаретой
смотрел вокруг я со вниманием
и много понял в жизни этой —
но что мне делать с пониманием?

И снова на больничной простыне,
разрезан и зашит, я повалялся;
Бог явно снисходителен ко мне —
наверное, за то, что не боялся.

С печалью на приятеля гляжу:
у каждого из нас кулёк аптечный,
и я уже всё чаще торможу —
азарт, автомобиль, порыв сердечный.

Следить, на что уходят наши дни,
возможно и весьма необходимо,
но годы наши краткие – они
уносятся совсем неуследимо.

Со стороны смотря, снаружи,
поймут лишь редкие умы,
что в те года, где было хуже,
светлей и лучше жили мы.

С утра, едва глаза протру,
глушу тоску дурного свойства —
мне поутру не по нутру
роскошный сад мироустройства.

Смотря во тьму небесных сфер
и находясь в угрюмом трансе,
курил несчастный Агасфер
и думал: есть ли смерть на Марсе?

Люблю восторга ощущение,
хотя осведомлен заранее:
чем воспалённей восхищение,
тем горше разочарование.

К российским победительным варягам
во мне вдруг чувства добрые явились:
меняться ведь нельзя уже беднягам,
настолько они все обосрамились.

Решив одну семейную задачу,
я ловко стал утаивать вину:
окурки я в пустую пачку прячу,
и пепельница радует жену.

Не то чтоб я на старости добрее,
но как-то снисходительнее стал:
с годами образуется в еврее
бессильного сочувствия кристалл.

Скука всюду живёт на планете,
с ней большие несчастья рифмуются,
ибо тёмные скукины дети
в сучьи стаи охотно вербуются.

Мне жить на свете интересно —
то дух потешится, то плоть,
а что духовно, что телесно,
расчислит вскорости Господь.

Я старюсь в полной безмятежности,
и длится дивная пора:
сопротивляться неизбежности —
весьма занятная игра.

Мне тяжко усыпительное чтение,
но я себя по строчкам волоку,
чтоб мукой этой выразить почтение
знакомому поэту-мудаку.

Во всём ищу я совершенство
и полюбил до обожания
невыразимое блаженство
пустопорожнего лежания.

К поэзии глубокой и высокой
ничуть не умаляя уважения,
сердечно расположен я к жестокой
житейской простоте стихосложения.

Я множество мыслей имею в запасе
о Боге, о пьянстве, любви и еде,
хотя иногда размышляю о часе,
где стану никто, никогда и нигде.