Олег Радзинский - Иванова свобода (сборник)

Я удобно лежу, мне хорошо видно моего мужа. Он чуть загорел, интересно, когда успел? Ему идет, хорошо со светлыми волосами. Черная кожаная куртка, вместе покупали. Черные джинсы. Как-то не по-весеннему. Что за траур.

Митя протянул руку и потрогал трубку, которая вставлена в мою трахею. Зачем? Лучше бы меня потрогал. Он провел ладонью по трубке, проследил ладонью весь ее путь до аппарата. Словно гладил, ласкал трубку. Он меня так всегда гладил, любил мои ноги, от кончиков пальцев доверху, всегда на коленке задерживался. Умел так, что не было щекотно. Сама же и научила. Не могу, когда в постели щекотно – сразу желание пропадает.

Митя посмотрел на монитор на подставке – там зигзаги моего дыхания. Моя жизнь. Я часто на них смотрю, если поза позволяет. Они плывут из одного края монитора в другой, как рыбки внутри дедушки Теодориди. Мое дыхание окрашено в два цвета – красный и синий. Что это значит? Мир полон загадок.

Под экраном монитора располагаются четыре маленькие круглые ручки; сестры их часто вертят, когда им что-то не нравится. Посмотрят на монитор – и начинают вертеть ручки. Должно быть, регулируют подачу кислорода. Они вертят, но я особенной разницы не чувствую. Возможно, у меня и так все в порядке.

В углу панели, рядом с ручками, большая квадратная кнопка. Я не знаю, для чего эта кнопка, она всегда горит зеленым. День и ночь, ее хорошо видно в темноте. Митя посмотрел на меня, затем обернулся и потрогал кнопку указательным пальцем, словно хотел нажать. Не нажал, остановился. Посмотрел на меня, прямо в глаза, затем нагнулся низко-низко ко мне. Неужели сейчас поцелует? В таком виде?

– Как же ты меня мучила, – сказал Митя. – Как же ты меня мучила. Я все помню. Все. Мне, как с тобой, никогда ни с кем не было. Я никого, кроме тебя, никогда не любил. Ни одну женщину, близко ничего подобного не было. Я у тебя не прошу прощения, ты бы так сама поступила. Ты б на моем месте сделала бы то же самое. Ланчик, любишкин мой, маленький мой. Солнышко родное.

Поцелует или нет? Я бы его сама поцеловала, если б могла. Взял руку, не с иглой для капельницы, а другую, держит в своих ладонях. У него большие ладони. Просто держит, раньше всегда водил пальцем по ладони, знает – я люблю. Или кончиком языка. Смотрит поверх. Почему поверх?

Не поцеловал. Распрямился, сел, отпустил ладонь. Сидит, смотрит куда-то. Не могу повернуться, не знаю, на что он там смотрит. Почему не поцеловал? Жалко. Мне хотелось.

Скоро Митя ушел. Я глядела на потолок и не знала, сплю или нет. Такой потолок мог мне и сниться. Во снах разное бывает, иногда так похоже на реальность, что не отличить. Я очнулась – от сна ли? от яви ли? – когда пришли Глафира Федоровна с нянечкой менять памперс. Отчего-то их голоса сегодня звучали глуше, чем обычно, словно я была под водой, а они нет.

– Ну, с артисткой нашей решили или все думают? – спросила круглая нянечка; она приподнимала мои бедра, пока Глафира вытаскивала из-под меня тяжелый грязный памперс.

– Решили, решили, – сказала Глафира, – дай салфетку влажную, обтереть. Отключать будут.

– Ну и правильно. – Нянечка вытащила из пачки салфетку, и сразу появился уголок следующей, словно маленький парус на пружине, словно ждал своей очереди. – Правильно. Чем так мучиться.

Утро наступило – свет в окно, солнце на подоконнике, щелочной запах больницы, и ничем оно не отличалось от любого другого утра. Я ждала чего-то особенного: это утро – мое последнее. На утреннем осмотре Юлия Валерьевна померила мне давление, внимательно прослушала дыхание, долго щупала живот. Зачем? Наверное, по их правилам я должна умереть полностью здоровой.

Затем привезли ЭКГ на тележке и сделали мне кардиограмму. Судя по всему, в норме. А если нет? Оставили бы жить?

Я плакала весь день вчера, пока не заснула. Почему никто не заметил моих слез? Может, я плакала без слез? Мне всегда было трудно заплакать. Как учили на мастерстве актера: Плачем на вдохе, смеемся на выдохе. А я теперь не дышу – за меня дышит MAQUET SERVO-I. Пусть он и плачет на вдохе. Анна Константиновна говорила:

– Бельская, ты на технике плачешь, а где эмоции? Эмоций не вижу. Думай о грустном, о трагичном в своей жизни. Представь – твоя мама умерла. Или тебя молодой человек бросил. Или представь, что тебя из училища выгнали. Сосредоточься, проживи это внутри и плачь об этом. Ты что, никогда в жизни не плакала?

Я никогда в жизни не плакала. Ну, может, маленькая, совсем маленькая. И то не помню. В моей жизни не случалось ничего грустного. Ничего трагичного. Мне было не о чем плакать. Если и случалось, то я не помнила. Бабушка, наверное, помнила, но она умерла. И я, сегодня.

Я узнала позавчера днем – медсестры обсуждали, что нужно подготовить специальную выписку о прекращении жизнедеятельности больной в связи с согласием родственников отключить аппарат респираторной поддержки. Я не могла поверить: почему? Что я сделала? Я все вижу и слышу. Я кричала весь вечер, всю ночь, но никто не слышал. Никто не слышит, как я кричу.

Было не страшно, а как-то обидно – за что? Не хотят брать домой – отдайте в интернат. Пусть с уголовниками, но жить. Пусть в памперсах. Я себя хорошо чувствую. Я даже дышать стала свободнее. Хотя, может, это мне кажется.

Страх пришел позже, ночью – из темноты, из больничного коридора. Он вполз вместе со сквозняком и продул меня насквозь, заполнил липким. Я вдруг поняла: еще один день – и все. Отключат. Квадратную кнопку нажмут и отключат. А дальше? Ничего? Там же ничего нет. Заснуть… и видеть сны, быть может. А может, и не видеть. Может, никаких снов там и нет. Меня начало тошнить от страха. В голове стало мутно, как после пива. Мне всегда было плохо от пива. Словно мутное пиво расплылось в голове.

Я проснулась поздно и долго разглядывала трещины на потолке, пока вспомнила, что сегодня – последний день. Завтра в это время меня уже не будет. Мне было все равно, как когда к чему-то долго стремишься, а потом получилось, но уже все равно. Только я к этому не стремилась. Отчего же тогда все равно?

После обеда – мне слышно, как возят в коридоре тележки с едой, – пришли мама и Митя. Митя опять в черном – зачем? Я и так все уже знаю. Мама плакала и целовала меня. Она просила у меня прощения. Митя стоял рядом и смотрел поверх нас. Когда они пришли, я испугалась, что перепутала день и сейчас они нажмут кнопку: раз – и все. Нет, они просто меня навещали. У постели больного. У постели больной. На смертном одре. Господи, я же умру на этой кровати. На этой самой кровати.

– Может быть, нужно было все-таки привезти Алешу? – спросила мама. – Чтобы он ее увидел в последний раз?

– Нет, нет, – Митин голос, без лица, все равно, – я не хочу, чтобы он помнил маму такой. Пусть помнит ее красивой, живой. Не надо, чтобы он ее видел такую.