Дмитрий Вересов - Генерал

Русский Комитет призывает бойцов и командиров Красной армии, всех русских людей переходить на сторону действующей в союзе с Германией Русской Освободительной Армии. При этом всем перешедшим на сторону борцов против большевизма гарантируется неприкосновенность и жизнь, вне зависимости от их прежней деятельности и занимаемой должности.

Русский Комитет призывает русских людей вставать на борьбу против ненавистного большевизма, создавать партизанские освободительные отряды и повернуть оружие против угнетателей народа – Сталина и его приспешников.

Русские люди! Друзья и братья! Довольно проливать народную кровь! Довольно вдов и сирот! Довольно голода, подневольного труда и мучений в большевистских застенках! Вставайте на борьбу за свободу!

На бой за святое дело нашей Родины! На смертный бой за счастье Русского народа!

Да здравствует почетный мир с Германией, кладущий начало вечному содружеству Немецкого и Русского народов!

Да здравствует Русский народ, равноправный член семьи народов Новой Европы!»

«Слишком примитивно. – Трухин почти брезгливо отложил листки, и багровое зарево заката легло на них дрожащей полосой. – Как грустно, черт возьми, – неужели только такие грубые слова и чувства доходят до русского сердца?»

До вечера Чеховой оставалось еще несколько часов, работать в Рождество было даже неприлично, но Стази все-таки отправилась на работу, сославшись на огромное количество писем перед праздником. Герсдорф пообещал зайти за ней заранее и прогуляться по украшенному Тиргартену прямо до Гранд-отеля, где предполагалась встреча с любимицей Гитлера. Но, конечно, явившись на квартиру, работать она не стала, а села у окна в слепой и томящей надежде, что случится рождественское чудо, и сейчас в падающем снегу пройдет мимо Пергамона своими легкими, размашистыми шагами Федор, и свернет к Шпрее, и неслышно поднимется по узкой лестнице, и распахнется дверь. И синие глаза заслонят небо и землю…

Но, видно, в Германии чудеса иные, никто не пришел, и, чтобы не оставаться в тоскливом ожидании, Стази решила сходить в кино, благо время было, и кинотеатр находился поблизости.

Ходить в кино неожиданно сделалось для Стази привычкой. Она не очень-то жаловала это занятие в Ленинграде: ее раздражала публика, смеющаяся невпопад, плюющаяся семечками и долго торгующаяся из-за «дорогих» пирожных в буфете перед началом сеанса. Киносеансы были модой, а гнаться за модой, как говорила когда-то бабушка маме, порядочной женщине не следует, надо жить, на несколько лет отставая от моды. Конечно, попадались прекрасные фильмы, но основная масса – это вранье про колхозников и занудство про рабочую жизнь, никому, кроме самих пролетариев, не интересную. Стази очень удивилась, когда в годы восторженной дружбы с Германией, будучи еще на первом курсе, попала на закрытый просмотр, где показывали на немецком свежий фильм «Die Knochenmuhlle» [142] «Костомолка» ( нем .). . В фильме показывалось все то же стахановское движение – но преувеличенно со знаком минус. Тогда, разумеется, студенты и преподаватели возмущались, клеймили и критиковали фильм за неправдоподобие, фальшь, неграмотность режиссера и антисемитизм, якобы чуждый русским. Но по сути немецкий фильм был гораздо ближе к печальной истине.

Нет, девушке из хорошей семьи пристало посещать театры, а не киношку для простонародья. И мама, и отец одобряли неприязнь дочери к кино, и мама, пользуясь эрмитажным положением, доставала Стази билеты на самые лучшие довоенные постановки. А вот теперь, в Берлине, Стази пристрастилась к кинематографу – пусть и документальному. На экране появлялся огромный земной шар, долго крутившийся под одну и ту же мелодию – «Прелюдию» Листа, и эта мелодия навсегда осталась для Стази мучительной музыкой ее любви. Ах, Wochenschau, meine Wochenschau… [143] Ах, сводка новостей, моя сводка новостей… В сводке главное место занимали вести с фронтов. И здесь почти не было отличий от советской хроники; как советские оптимистические передачи времен финской войны по радио об «отходе на лучшие стратегические позиции», так и немецкие обозрения бодро талдычили о новых лучших позициях. А следом перечислялись приволжские городки, из которых уходили немцы… Всегда, в каждой сводке непременно показывали русских пленных; чаще издалека. Но иногда и крупным планом, всегда выбирая лица кривые, распухшие, ужасные, как правило, азиатов, в рваных ватниках, совершенных дегенератов. После чего на экране шел тоже непременный титр: «Вот как выглядит русский унтерменш». И Стази, не стесняясь, смеялась над этим идиотизмом, а один раз какой-то пожилой господин в пенсне поднялся, хлопнув сиденьем, и бросил на весь зал: «Как они не думают, что ведь это позор для них, если такие полулюди бьют их!»

А к сводкам Стази прикипела после того, как в день появления Верены она случайно забрела в кинотеатр неподалеку от Гегельхауса. Известие действительно скорее обрадовало Стази, чем огорчило. Что ж, меньше проблем, а дети на войне никому не нужны. Неужели эти женственные немки, рожающие теперь, как сумасшедшие, не понимают, что счастья их детям не видать, ибо война калечит всех, не физически, так морально. И забытое ощущение своей правоты и свободы, бывшее у ней до того страшного дня на Невском, снова поднялось в Стази, давая возможность чувствовать себя независимой, смелой и ничего не ждущей. Всё уже случилось, ей дана любовь, о которой миллионы только мечтают, а остальное безразлично. «И все-таки ты постаралась бы не забывать, милая, как возмутительно легко человек оказывается рабом и заложником своего тела, – одергивала она себя. – Точно так же можно впасть в зависимость от боли, от страха за любимого, черт знает еще из-за чего. Так что не очень-то воспаряй, Станислава!» Но вновь легкое тело и свободная душа плевали на разум.

И в тот день вечером, гонимая этим заново обретенным полетом, Стази зашла наобум в кинотеатр, по-зимнему полупустой и полухолодный. На экране после шара замелькали окопы, а затем появились, как железные динозавры, громадные дальнобойные орудия. Их стволы бесконечно уходили в небо на востоке, и вдруг в призрачной серой дымке Стази явственно увидела купол Исаакия. Он тускло блестел, он был цел! Не разрушен! Стази не слышала слов комментатора, в глазах ее стоял купол безупречной формы, и она стиснула веки, чтобы видение не ушло. Но из-под зажатых век лились слезы, которых не унять, не остановить. Стази тихонько вышла из зала. И на заснеженной Унтер-ден-линден она впервые пожелала немцам поражения под Сталинградом – лишь бы они оттянули войска от ее города. «А ведь туда можно написать! – вдруг поразила ее такая простая мысль, доселе не приходившая в голову, несмотря на груды перлюстрируемых писем. – Как-то доходят же их письма. И, говорят, остарбайтеры тоже пишут, некоторые даже зовут своих сюда. Я ведь могу написать Налымовой, она точно никогда и ни за что не уехала бы из города! Но… что я напишу? Что жива и в плену? Что работаю с немцами? Не пропустят ведь. Может быть, лучше им думать, что я умерла, ведь та, прежняя, я действительно умерла, меня нет, я тысячу раз иная…»