Дмитрий Вересов - Генерал

Трухин только сейчас с удивлением вспомнил, что война началась в День Всех Святых, в земле российской просиявших. Он хорошо помнил настроения первых дней, когда у многих возникла надежда, что, вследствие начавшейся грозы, явится в России возможность открытого свободного слова о правде и о Боге, и совершится возвращение многих отступивших от истины душ. И он, как и остальные, хотел своей стране блага, и он ждал ее спасения. И не его вина, что пути исполнения его желания оказались иными, чем у большинства. Что в его ожиданиях и надеждах присутствовал, конечно, элемент человеческой ограниченности и взволнованности. Ошибка ли? Нет, в надежде на конечное торжество Божьей правды нет ошибки ни у кого, кто бы как ни смотрел на пути истории. Надежда на Бога только в безграничности истинна. И тем истинней, чем безграничней.

– Да вот только безгранична ли она у меня? – горько и вслух произнес Трухин, спрыгивая с подоконника. – И именно потому я не знаю, как отвечать Стази.

Из воспоминаний о 1-й дивизии КОНР Н. В. Ветлугина (Тензорова)

Начало 1945 года. По полям и дорогам двигается длинной, растянувшейся на несколько километров колонной пехота; блестят на солнце штыки, чернеют дула и диски автоматов… Оглушительно лязгая гусеницами, ползут тяжелые танки. Громыхая, катятся тяжелые пушки, влекомые тягачами. Идут самоходные орудия. …Лошади легко «уносят» полевые пушки и гаубицы с зарядными ящиками. Снова стрелки. За ними – противотанковая часть с «танковыми кулаками»… Саперы… Полевые радиостанции. Санитарные тачанки и двуколки… Минометчики… Автомобили… Самокатчики… Мотоциклисты.

Пыля, по обочине дороги, вдоль колонны, в одном и в другом направлении проносятся, то рыся на лошадях, то подпрыгивая на «стреляющих» и «чихающих» мотоциклетках, штабные офицеры, адъютанты, ординарцы, посыльные.

Над нескончаемой рекой из человеческих тел плывут развернутые и развеваемые ветром знамена – трехцветные, белые с косым Андреевским крестом и снова трехцветные…

Медленно обгоняя колонну, я еду в автомобиле по полю. Сидящий рядом со мной инженер Д. В. Б., человек, проживший здесь более двадцати пяти лет, но сохранивший горячую любовь к России и поклоняющийся всему русскому, не может скрыть своего волнения. Он сжимает мою руку и с необычным выражением всегда сурового лица изменившимся голосом говорит:

«Ведь это русские солдаты! Снова возродилась русская армия! Неужели наши мечты о настоящей борьбе с большевиками воплощаются в действительность? Я знаю, что сейчас совершается подлинное, настоящее общероссийское дело! Как жаль, что всего этого не видят мои близкие и друзья!»

Пса Стази назвала Капитаном Фракассом в честь любимого героя в детстве. Он оказался на редкость вышколенным и чрезвычайно трепетным существом, ковылявшим на своих трех лапах за ней повсюду. Соседи крутили пальцем у виска, но Стази сходила в соответствующие инстанции и даже добилась маленького пайка на собаку. Они выходили с ним рано утром, когда налеты были редко, и шли куда глаза глядят по руинам. Пейзаж вокруг в этом северо-восточном районе столицы давно уже был один и тот же: груды битого кирпича пополам со штукатуркой, среди которых робко пробивались лопухи и какие-то сорные травы. И зелень эта потихоньку затягивала венки, букеты и деревянные кресты, которые пунктуальные немцы клали на разрушенные дома. К счастью, северо-восток бомбила советская авиация, и ее налеты не шли ни в какое сравнение с адом коврового уничтожения города американцами, которые заливали Берлин сотнями тонн металла, а потом дожигали горящим фосфором. Свои же бомбили по старинке, каждый самолет сбрасывал всего лишь по три бомбы да и то по принципу «куда попадет». Стази и особенно Фракасс быстро научились разбирать принадлежность самолетов по звуку и довольно спокойно продолжали свои прогулки.

Федор появлялся совсем редко, с черными кругами под глазами: армия выдвигалась на боевые позиции в Чехию.

– Письмами теперь приходится топить печи, – вздыхал он. – Но это так, к слову. А вот теперь, когда нам, как никогда, нужна свобода действий, немцы совершают чудовищные глупости. Прекрасно, что ты так и не устроилась к нам, ибо мы на волоске от того, чтобы все служащие превратились в служащих СС. Каково? – Федор положил руку на голову Фракассу, и тот блаженно замер, зажмурившись. – Правда, на этот ход у меня есть козырь: я выторгую за это освобождение Виктора и еще кого-нибудь из наших. – Стази слушала его, стараясь даже не вникать в смысл этой путаницы понятий, когда неясно было, кто понимается под «наши», «мы», «они».

– Мне кажется, скоро будут только живые и мертвые, – тихо вставила она.

– Я не узнаю тебя, моя храбрая девочка, – постарался улыбнуться Трухин. – Чем тяжелее ситуация, тем выше дух, разве не таков русский человек? Знаешь какой парадокс? Наша ударная группа, ну помнишь, во главе с Сережей Ламсдорфом, фантастически показала себя при Врицене. Немцы деморализованы, трудно поверить, но порой их гнали в бой под пистолетами офицеров. Наш же дух действительно высок, ребята дерутся, как боги. А эти идиоты пишут, что у нас массовое дезертирство, и мы расстреливаем своих же десятками.

– Идиоты – немцы?

– Советские. Прости мою маловыразительную речь, я очень устал, правда. Сколько сил стоили эти переброски на фронт! Подлый немецкий шаг использовать нас как пушечное мясо. Буняченко молодец, сделал все что мог, и я бы на месте Власова разрешил ему вести дивизию к швейцарской границе, чтобы попробовать переговорить с союзниками. Но главком… трус.

– И они не наши союзники.

– Они вообще ничьи, их не интересуют ни Германия, ни Россия. А с такими всегда можно торговаться.

– За сегодня ты уже второй раз произносишь слово «торг».

Трухин вспыхнул.

– А ты хочешь красивой смерти под валторны и развернутые знамена? Для меня это был бы отличный выход, но люди? У них жизнь должна быть впереди.

– Прости. Я устала от бомбежек, от бездействия, от неопределенности. Для чего ты бережешь меня?

Трухин долго молчал, гладя шелковистую крапчатую холку Фракасса.

– Может быть, для того, чтобы потом ты могла жить, зная, что было в России искреннее стремление к свободе, к Богу. Что существовали люди, которые были готовы для этого на смерть. Что русский народ не раб и не хам по сути своей. Без такого знания жизнь превращается в нечто худшее, чем ад. – Стази встала и молча прижала его голову к груди. А он продолжал: – Мы все знаем, что ни в какое сравнение с Красной армией мы не годимся, даже при наших ста двадцати тысячах и порыве, что единственный наш шанс – это привлекательность манифеста и разброд ситуации. Но я горд и счастлив уже тем, что когда-нибудь потом, в следующем веке, русским людям смогут сказать, что не все смирились с большевизмом, что даже ради почти призрачной попытки его уничтожения они пожертвовали не жизнью – нет, это достаточно просто, – нет, они пожертвовали честью, добрым именем. И я делал для них все, что мог. А то, что мы щепки в этом океане, так что же? Это уж совсем не страшно, потому что я люблю тебя.