Дмитрий Вересов - Генерал

В этом же месте к вечеру к власовцам пришли три молодых советских офицера. Все они были сильно пьяны, громко разговаривали между собой, смеялись. Обращаясь к власовцам, один из них спросил: «А-ну, кто из вас здесь сталинградские? Подходи ко мне!..» И когда к нему, с какой-то надеждой, робко-робко, заискивающе улыбаясь, подошли несколько человек, он, со словами:

«Земляки, значит, – сталинградские…» – вынул из кобуры пистолет и застрелил находившихся ближе к нему в упор. Остальные «земляки» бросились к толпе своих товарищей. Разъярённый от водки, злобы и крови офицер продолжал стрелять вслед убегающим, поражая пулями и бежавших, и стоящих в толпе. Удерживаемый своими же товарищами, он продолжал стрелять, пока не израсходовал весь магазин. Его друзья отобрали у него пистолет и силой увезли. Он упирался, стараясь вырваться, выкрикивал грязную ругань, истерически рыдал в припадке бешенства…

В течение двух суток власовцы под сильной охраной содержались недалеко от Шлюссельбурга. Их почти не кормили, отобрали все более или менее ценные вещи, вплоть до нагрудных золотых крестов, часов, бумажников с деньгами, зажигалок. Даже обувь, если она была хорошей, снимали с ног. Люди оставались босыми. Больных и раненых, захваченных в санитарных автомобилях, лишали лечения и выбрасывали прямо на землю, вместе со всеми остальными… Попавшие с дивизионным лазаретом женщины: врачи, медицинские сёстры, обслуживающий персонал, жены офицеров – подвергались оскорблениям и насилованию…

Наконец, большую колонну власовцев пешком, под усиленным конвоем повели в армейский тыл. Навстречу колонне шёл советский грузовик. Пьяный советский офицер, высунувшись из окна кабины, что-то кричал, со смехом выпускал по колонне очереди из автомата…

Венская городская комендатура была пуста и прохладна и потому среди буйства майской зелени и непрерывного грохота стрельбы из всего, чего можно по случаю победы, казалась кельей. «Или верней сказать – гробом», – усмехнулся Трухин. Он сидел без ремня и пистолета в отдельной комнате, где, впрочем, не были зарешечены даже окна, и это было почему-то особенно унизительно. Они не сомневались, что он не убежит, и были дьявольски правы. «Поздно мне третью жизнь начинать», – вертелись в мозгу неуместные и в то же время абсолютно верные слова героини Достоевского из нелюбимого, но магического романа [194] Слова Марьи Тимофеевны из романа «Бесы». . Разбросав руки по спинке деревянной скамьи и вытянув длинные ноги, Трухин делал то, что делал бы, вероятно, любой человек в его ситуации: бессмысленно прокручивал в голове все события последних дней. Правда, с известием о гибели Стази все события потеряли личную остроту, но тем сильнее выступала сторона общечеловеческая. Тогда, когда в середине апреля кто-то из выживших в жутком пльзенском налете энтээсников сообщил ему через Ромашкина, что Стази погибла, он задохнулся и только жестом приказал адъютанту выйти. И с той секунды смерть окончательно и уютно устроилась у него на плече. Он завидовал Стази и был благодарен ей и за минувшее, и за то, что сейчас своей смертью она развязывала ему руки, он мог больше не думать о себе. По сути и в глубине души он давно уже и не беспокоился о своем будущем, но на кону всегда стояла жизнь Стази. Теперь перед ним расстилалось ровное бездушное поле, где можно было делать все.

И он делал. Немалых усилий стоило добавить к группе недоформированную третью дивизию и остановиться в Райнбахе, всего в десятке километров от Богемии. Ни казачьих корпусов, ни группы Туркула, Берлин пал, а войска Трухина так и не сделали ни одного выстрела. Настроение солдат падало не то, чтобы с каждым днем, но с каждым часом. Да что солдаты – в смятении была уже и часть офицеров. Особенно после того, как в их расположение как-то совершенно случайно на трофейном мотоцикле заехал полупьяненький советский капитан. Он был молод, брав, счастлив, его расспрашивали, поздравляли и даже, в конце концов, затащили в штабной домик резервной бригады, где усердно поили. Поначалу он побаивался, потом выпил еще, осмелел, много хвастался, но потом как-то засмущался и честно сказал:

– Отпустите вы меня, ребята, а? Вы парни хорошие, но вам все равно быть повешенными, а мне потом хлопот не оберешься.

И уехал в полном молчании.

Молчание вообще окружало южную группировку плотно, как ватой: ни выстрела поблизости, ни шума самолетов, ни слова от главнокомандующего. Немцы по радио несли какую-то чушь, особенно относительно Праги, но по отдельным обрывкам, оговоркам и нелепицам все же можно было понять, что в Праге начинается заваруха, что первая дивизия там, а значит, там и Власов. Молчащий, исчезнувший, бездеятельный. Это поведение жгло Трухина стыдом, как огнем. Надо было на что-то решаться, и на подвернувшемся немецком самолете связи он отправил под Прагу командира уже ненужной третьей дивизии.

– Нас еще могут спасти время и оперативность, понимаете ли вы меня, генерал? От вашей командировки зависит жизнь многих тысяч русских людей.

Это было ясно, но сам он не имел права переложить ответственность на Шаповалова, и потому на следующее же утро на поиски уже американцев отправились еще генерал и полковник. Именно тогда, уже зная о новой миссии, к нему пришел Баерский.

– Я думаю, время пришло, Федор Иванович. Ввязываться сейчас в восстание, что непременно сделает первая, неразумно и опасно. Надо верить, что с американцами у нас все получится, и надо убедить в этом главнокомандующего. Я доберусь. Я готов.

И они пожали друг другу руки, задержав пожатие дольше обыкновенного.

– С Богом.

Тем днем Трухин, меряя огромными шагами местный магазин, где разместился штаб, думал, что это самые тяжелые часы, но тогда еще существовали перспективы. Скоро не стало и их.

Наутро вернулся Шаповалов.

Трухин развернул приказ, и уже по почерку, неверному, съезжающему вбок, понял, что эта надежда растаяла.

«Все части двигать на север с целью соединения с первой. Главная цель – собраться в кулак. – „Какая наивность, – горько подумал он. – Наивность и непрофессионализм“. – Никаких других приказов не выполнять. Применять акты самовооружения».

Трухин поднял на Шаповалова ставшие светлыми от безысходности глаза.

– Понятно. На словах что?

– Только условия переговоров с союзниками, Федор Иванович. Отказ от репатриации в советскую зону и признание войск КОНР как политический фактор.

– Эк удивил. Ступайте. После таких приказов мне приказывать нечего.

А на следующий день вернулись и другие. Трухину почему-то вспомнилось, что сегодня день рождения последнего императора, и, значит, вряд ли этот день сулит что-то хорошее. Бедный Николай родился невезучим.