Андрей Битов - Пушкинский дом

Они не могли не встретиться.

Наиболее простое и естественное общее место для такой встречи – у Любаши.

– Пришел-таки! – восклицал Митишатьев. – А мы тебя поджидаем… – И действительно, не только Любаша на этот раз была не одна в своей светелке – не один был и Митишатьев.

И Лева, глядя сквозь объятья (Митишатьеву через плечо…), с внезапной прозорливостью признавал в третьем, по виденной им когда-то мельком и вскользь и, казалось, тут же забытой фотографии, – мужа Альбины.

Они подавали руки и называли себя по именам, до отвращения друг другу знакомым. Их было трое, и они «скинулись». Жребий бежать за водкой выиграл, как приз, Лева.

Выскочив на улицу, он некоторое время очумело озирался и подчеркнуто вдыхал всею грудью воздух. «Бред, бред, бред! – повторял он. – Все, что было, оказалось – всего-то… Господи! есть же реальность… Вот она! – и Лева обводил благодарным, исполненным спасения взором деревья в соседнем скверике, мокрый асфальт после только что проехавшей поливалки, воробьев, развозившихся на крыше сарая, баню напротив и распаренную бабу, направляющуюся от бани, казалось, прямо к Леве… Глаза его увлажнялись. – Неужели спасся? Не было этого ничего! Бежать, скорей бежать…»

И Лева выбегает из этой версии, из этого варианта.

«Что ж, и такое бывает…» – думает он с удивлением. Да жизни такие варианты встречаются сплошь и рядом – они скомпрометированы лишь на сцене…

Лева выбегает – и вбегает в другой вариант…

Этот вариант – не в общем, а в общественном месте. Речь пойдет о кафе «Молекула», самодеятельном молодежном кафе при крупнейшем и очень секретном научно-исследовательском институте. Это место также принадлежит к разряду тех мест, где подобные встречи не могут не происходить.

Кафе отмечало свой пятилетний юбилей. Готовился роскошный вечер. На него были приглашены в качестве гостей самые знаменитые люди: поэты, артисты, космонавты.

Кафе было построено самими сотрудниками института – молодыми учеными – по проектам самодеятельных архитекторов и расписано собственными абстракционистами. Мебель была изготовлена по собственным чертежам в собственных мастерских. Все это – не без трудностей, не без сопротивления отдела кадров, на одном энтузиазме и не без борьбы. Но – все было преодолено: роспись оказалась несколько дилетантской, но вполне милой, мебель – несколько неудобной, но оригинальной, помещение, полуподвальное, – несколько сыроватым, но уютным. Встречи в кафе всегда были с необыкновенно интересными людьми – всем было лестно выступить в столь знаменитых и секретных стенах – и проходили в живой, непринужденной обстановке. Отчеты об этих вечерах, тоже живые и непринужденные, помещались в городской молодежной газете.

Юбилейный вечер должен был превзойти все предыдущие. В гости были приглашены такие люди, как Евтушенко, Смоктуновский, Гагарин и т. д., – люди интересные, как дельфины. Впуск будет производиться строго по пригласительным билетам и по списку – избранная публика. Кроме выступлений приглашенных и лестного соседства с ними за столиками предполагался также показ редкостного фильма не то Хичкока, не то Феллини. Прислуживать за кофейной машиной должен был лауреат Нобелевской премии, директор этого института, а подавать – доктора наук, не меньше.

И действительно, контроль пускал строго по пригласительным и по списку. Патруль теснил толпу прекрасно одетых интеллигентных молодых людей, рвавшихся, но не имевших билета. Но в последний момент оказалось, что Евтушенко быть не может, вместо него – пустили поэта X, и Смоктуновский – не может, а вместо него – Y, и Гагарин – Z. Наблюдался даже такой парадокс: X, Y и Z – тоже были в списке, но только где-то ближе к концу, так что вместо них было впущено еще трое. Строго пятьдесят человек было впущено по списку, ставились галочки, зачеркивались и надписывались фамилии: каждый – вместо кого-то. И за кофейной машиной стоял не нобелевский лауреат, а кандидат наук, подавали – лаборантки. Вместо икры была семга, а вместо семги – шпроты. Не говоря уже о фильме.

Любопытно отметить, что, по некой случайности, вместо X на вечер попал один меньше, чем X, известный, но зато – поэт. Среди прочих он прочитал такой милый стишок:

.

И дальше – тоже славно. Этому стихотворению все аплодировали особенно бурно.

«Странно, – думал по этому поводу Лева, потому что он тоже оказался на вечере, – вот они аплодируют… У всех довольные и веселые, даже подмигивающие лица. Им по-настоящему понравилось. Им лестно быть причастными. Но ведь понравилось-то потому, что этот стишок – именно о них, о их призрачности за этим отсутствием столиков… Понравилось именно прямым отношением к ним – и в ту же секунду, таким таинственным, не ранящим душу способом, впечатление их стало абстрактным, и они оценили лишь уровень поэзии, отнюдь не проникаясь безнадежностью собственного существования. Они довольны стихами, поэтом, эти стихи написавшим, собою, эти стихи выслушавшими, тонкостью своего восприятия – довольны намеком на что-то внешнее и над всеми довлеющее, который они в стихе сообща, перемигиваясь, обнаружили, – довольны… и никакого самоощущения! Как это он сказал: “Вот что-то – он же пистолет…” – никто не стреляется!..»

Эти суровые обобщения имеют под собою еще более почвы, если сообщить, что он оказался за одним столиком с Митишатьевым и мужем Альбины. Это немудрено: Лева там оказался, кажется, вместо Шкловского, Митишатьев – вместо Z, и лишь муж Альбины был как бы при деле, потому что сотрудничал в институте и был одним из главных устроителей вечера. Сейчас он, не выговаривая всех букв и брызгая Леве в ухо, рассказывал о трудностях, с которыми пришлось ему столкнуться, приглашая на вечер такого-то, ведь вы знаете, что он подписал одно письмо… но он не уступил и настоял, дошел до директора – и вот, видите, он сидит, слева от нас… Муж Альбины смотрел в Леву собачьими глазами, и Лева очень хорошо понимал сейчас Альбину…

Они сидели за одним столиком, все вместо кого-то, но все они были самими собой, и все разыгралось почти в той же последовательности, что и в первом варианте. И они играли в ту же игру; все много знали друг о друге – но в то же время только познакомились; будто ни разу до этого ничего друг о друге не слышали – и не должны были выдать, где они друг о друге слышали. И пока методика поведения каждого не была определена, естественно, самым выигрышным было поведение никакое – это было, впрочем, и наиболее привычное поведение для каждого. Игра, так сказать, носила позиционный характер.