Татьяна Алюшина - Свидание вслепую

Он смотрит на пламя, слышит, как трещит, сгорая, и щелкает смолистая кора.

– Сама жизнь, – отвечает он.

– Нет! – недовольно гремит голос и повторяет: – Что главное в жизни?

Он задумывается. Закрыв глаза, которые чувствуют жар костра и через веки. Забыв себя, любое прошлое, будущее, настоящее, все полученные знания…

Он слушает.

Что главное в жизни?

Что-то мешает ему. Мешает стать совсем пустым, чтобы понять. Голос!

Еле различимый, как далекая песня сирен – тихий, печальный, зовущий, обещающий, рассказывающий только ему о том, что было, что есть, что может быть впереди. Это песня, набирающая силу и красоту, которую поет далекая-близкая, самая родная и единственная во всех мирах женщина…

Таб-таб-таб-таб-таб!

– Что главное в жизни? – спрашивает грозно голос в третий и, он знает, в последний раз.

И он плачет!

Этот угрожающий, вершащий над ним суд голос заглушает тихую песню женщины, зовущую и обещающую. И тогда он, кем бы он ни был в данный момент – олень, орел, барс, трава, дерево, поле, мужчина, воин, ничто, – сделал невероятное, за гранью всех возможностей усилие и потяну-у-у-у-улся на зов песни, всем, что осталось в нем живым…

…и дотянулся, приблизился!

Она протянула ему маленькую узкую ладошку, он сильно сжал ее пальчики – последнюю опору для него! Она наклонилась к нему, невидимая, обдала своим запахом, жаром жизни, жаром губ и выдохнула:

– Я с тобой…

И он потянулся-потянулся-потянулся за этой спасительной маленькой ладошкой, которую сжимал изо всей силы, зная, что причиняет ей боль, и ответил на трижды заданный вопрос.

Выдавил из больного, перегоревшего смертью горла:

– Лю-ю-юбовь…

И пропал! Как канул в черноту!

А когда вынырнул, разлепил с трудом веки, почувствовал такую ужасающую непередаваемую боль во всем теле, в каждой косточке, каждой мышце, каждом внутреннем органе, даже в корнях волос на голове!

И первое, что он увидел – склонившееся над ним странное, страшное, черное старческое лицо с бездонными глазами. Человек что-то сказал на гортанном незнакомом языке.

– Что? – прохрипел с трудом Захар.

– Спи! – приказал странный человек.

И Захар провалился в небытие. Не в черное, не в привычное уже серое, безысходно-смертоносное, а в никакое.

Он просто уснул.

И все слышал, слышал во сне еле уловимый далекий и зовущий голос той женщины, певшей песню, единственно родной, спасительный…

Когда он снова проснулся, первое, что увидел – это же почерневшее лицо, но значительно моложе того, что запомнил в первое пробуждение.

– Где я? – прохрипел заново родившийся Захар.

– Живой, – нелогично ответил человек.

– А где старик, который здесь был? – почему-то спросил Захар.

– Я это был, – ответил человек, – за твоей смертью ходил. Постарел. Вернулся назад – молодой! Четыре дня, однако, возвращались.

– Ты кто?

– Трудное имя. Ваши Осип зовут, – ответил человек и улыбнулся так, что глаза-щелочки потерялись в щеках, и приказал: – Пей!

Захар повиновался и, поддерживаемый под голову сильной ладонью, выпил что-то горькое, вонючее.

– Спи! – снова скомандовал Осип и добавил непонятное: – В жизнь пойдешь, если сладишь, и сила в душе есть, не порвал связь с Великим Духом. Разрешили!

А Захар уже спал – исцеляющим сном, без сновидений и боли.

И снова он открыл глаза – и столкнулся взглядом с Осипом, изучающе смотревшим на него бездонными черными глазами. Взгляд, который не так-то просто выдержать!

– Однако, раз жизнь выбрал, себя переломать надо, – пропел всеми красками гортанных вибраций Осип.

– Руки и ноги? – предпринял попытку усмехнуться Захар.

Попытка усмешки обошлась дорого, стрельнувшей острой болью через все тело.

– Мысли и знания! – строго, без усмешки, объяснил Осип. – Сломай и забудь, что знаешь! И встань выше боли!

Уже через полчаса после этого загадочного заявления Захар понял, о чем говорил этот странный Осип.

Он приказал ему встать!

А сам смотрел, сидя рядом, как мучается, барахтается в беспомощности и боли Захар, превозмогая разум, требующий немедленно прекратить издевательство над собой! Лежать и не двигаться! Не будить боль даже дыханием глубоким!

– Вставай! – прикрикнул Осип.

Захар, обливаясь холодным потом от слабости, перевернулся со второй попытки на бок, отдышался и перевернулся на живот, медленно-медленно подтянул колени, уперся на локти, снова отдышался и встал на четвереньки. Руки и ноги ходили ходуном от слабости и непомерной нагрузки для усохших, увядших и одеревеневших за болезнь мышц. Сердце бухало в грудную клетку тяжело, надсадно, причиняя боль ребрам и горлу, со лба ручьями лился пот, попадая в глаза и разъедая их щелочью. Он на четвереньках, дышал, как загнанный, сипел, вдыхая воздух.

– Вставай! – хлестал приказом Осип.

– Не могу…

– Тогда ложись и умирай! – ввинтился в самый мозг дребезжащий низкий голос. – Ляжешь – умрешь!

Захар сцепил зубы с такой силой, что почувствовал заскрипевшее крошево эмали, зажмурил глаза, в которых перемешались бессильные слезы с потом, напряг всю волю, все, что от него осталось…

Он падал трижды и трижды начинал сначала, упираясь дрожащими руками и коленями в пол, поднимал, отталкиваясь, свое тело. В четвертый раз Захар поднялся во весь рост и встал на дрожащих от перегрузок ногах.

– Иди к выходу! – велел Осип. Он сидел в том же положении и не сделал ни одного движения, даже не пытался помочь Захару.

До выхода из чума от того места, где стоял Захар, расстояние было метра два – он преодолел их за пятнадцать минут.

Но преодолел!

И ухватился за шкуру, прикрывающую вход. К этому моменту тело отказалось повиноваться, а мозг вопил, что умирает. Захар чувствовал, что проваливается куда-то в затягивающую пустоту!

Но в спину, как бич, ударил резкий гортанный приказ:

– Иди назад!

Он не помнил, как дошел – но дошел.

И лег. Не упал, рухнув от бессилия, а опустился на колени, сел, завалился на бок и растянулся на тонком матрасе.

И потерял сознание.

С этого первого испытания начались для Захара такие адовы муки, о существовании которых и в самых кошмарных снах он представить себе не мог.

Босх и Гойя со своими ужасами, перенесенными на полотна, отдыхают!

Осип не отходил от него ни на мгновение, приводил в чувство, давал что-то есть, а чаще – пить какую-то гадость. Захар послушно глотал, что давали, не размышляя и не спрашивая ни о чем, он постоянно находился в состоянии, похожем на бред.

Еще трижды, подгоняемый властными окриками Осипа, он поднимался, тащил свое тело к выходу и возвращался назад.

На следующий день пытка разнообразилась: совсем рано шаман разбудил Захара, дал выпить горькой настойки, по вкусу и запаху устойчиво напоминавшей разбавленный водицей куриный помет, и приказал встать и одеться.