Марк Берколайко - Фарватер

И подумал, что если б решил, в подражание Мунку, написать другой, русский «Крик», то лучшей композиции бы не нашел.

Все размещено идеально: во взметнувшейся от порыва ветра желтой пыли шеренги арестантов и охранников едва видны… На желтых каменных плитах – еще не высохшие пятна мыльной пены с переливающимися на солнце пузырьками… И самое, самое главное! – неестественно точный двугранный угол между плоским безвольным подбородком юноши и его шеей, такой тощей, что кажется, будто дрожащее горло закреплено прямо на позвонках.

Но где же крик? А нет его!

Только молчание жертв, молчание палачей и молчание дрожащего горла.

Молчание – как Голгофа русского крика.

– А ведь я на вас ни разу не посмотрел, когда вы перед другими останавливались! Зато видел небо, а с него свет не лучами исходил, не потоками, а располагался слоями, разноцветными, как в тортах, что пекла наша кухарка Ганна. Мне было дано увидеть слоистый свет – вы ведь понимаете, что не случайно? Мне вменено судьбою это написать: эльфы в розовом слое, в желтом, в сероватом, а у эльфов лица мамули, Бучнева, Торбы, барышень, с которыми целовался, ваше, быть может, только безбородое!.. Уверен, такой свет даже Достоевскому не дано было увидеть, когда после помилования с его головы мешок сдернули… А остальные умоляли спасти их, правда?.. Да, они молчали, но наверняка умоляли глазами – а я не умолял, я смотрел в небо!.. Почему фаэтон едет так медленно, почему лошадь полудохлая? Я бы пешком до Симферополя быстрее добежал, ей-богу! Вы нарочно наняли фаэтон с бессильной лошадью?.. Надо было уходить из Евпатории не по самой заметной дороге, а скрытно, какими-нибудь тайными тропами… Вот же, вот автомобили нас догоняют… Комиссар все-таки со мною расправится!

Обдав пылью, автомобили промчались мимо.

– Понятно, он дождется меня на въезде в Симферополь, и там… Но я не буду просить свернуть и въехать в город с другой стороны – мамуля научила меня верить в свою счастливую судьбу, поэтому я и оказался крайним справа, храбрее всех прочих. Уверен: проживу долго и стану великим художником. Это мне мамуля напророчила, она за меня не боялась – и в школу прапорщиков отпустила, но повоевать не успел, большевики мира запросили… А генералы – сволочи – погнали солдат в августе 17-го в наступление, чтобы английские и французские кредиты отработать… Вы думаете, Врангель нас зачем прошлым летом в наступление гнал?.. Тоже чтоб деньги союзников отработать… Какие же все сволочи, вечно Россию заставляют за чужого дядю отрабатывать… Но я все, отвоевался… Мамуля, умирая, говорила, что впустит меня на тот свет не раньше, чем лет через шестьдесят и непременно великим художником. А Георгия Николаевича впустит пораньше, лет через десять-пятнадцать, дольше там без него не выдержит. Это у нее бред такой был – будто Бог ей доверит не просто ждать, а и самой решать, когда призывать близких… Почему мы едем так медленно?.. Я в Москву хочу, дадите мне денег? Верну, как только стану модным художником, скоро верну… Когда, вы думаете, их расстреляют? Неужели нынче же ночью?!

Заплакал. Голову в этот раз не запрокинул и не увидел, что с неба все еще льется причудливый свет… А Волошин не смог припомнить, чтобы когда-либо ранее перистые облака так переиначивали обычные потоки солнечных лучей.

– Я солгал, мне было безумно страшно – а вдруг вы выберете другого… Так хотелось оказаться поближе к левому краю, если б не Бучнев, перебежал бы, всех растолкал, расшвырял… Когда вы до него дошли, я понял, что спасен – он не ушел бы с вами без меня, вот в чем дело… Я его дружбы не достоин… Больше скажу, мамуля его любви не была достойна, он не такой, как все, – гораздо лучше, сильнее, добрее… А я – хуже всех, слабый и злой, но у меня есть талант, понимаете?! И Бобович – очень хороший, даже Шебутнов – противный, но хороший… И убитый друг мой, Торба, хороший, на диво хороший, только все они – заурядны. Зачем Богом так заведено, что талантливые – плохие, а хорошие заурядны? Вот Георгий Николаевич – и знает так много, и сила фантастическая, и ловкость, но если б дожил до старости, все бы это исчезло бесследно. А после отца моего, архитектора, многое останется, потому что бешено талантлив… Однако что за ужасный человек! Мамулю измучил, надо мною насмешничал, почти издевался, а в начале 17-го как будто предчувствовал, что скоро все рухнет, – и исчез вслед за своим другом-любовником, который Распутина убивал… Представляете, вслед за ним, в Париж, а про меня забыл, словно меня у него нет, словно квартиру сменил, а негодную мебель в старой оставил… Ужасно, что Бучнева сегодня убьют. И Бобовича, такого славного, убьют – тоже ужасно… Всех жалко – и историков, и надутых магазинщиков, и кокаиниста хрипатого, и придурка Абрашу, подполковника… Всех, всех жалко… Но вы правильно почувствовали: спасать нужно было именно меня, потому что они мизерабельны, а я стану великим художником! И не вздумайте возражать, иначе пойму, что заранее завидуете… Мамуля внушала, что мне дан огромный талант – и это накладывает на меня какие-то особые обязательства перед обычными людьми. А когда мы бежали в атаку под Каховкой, я ясно вдруг понял, что она, конечно же, чýдная женщина, но наивна и кругом неправа: это у обычных людей передо мною, богато одаренным, особые обязательства. И стал от Торбы отставать… Давайте все же въедем в Симферополь с другой стороны!

Они почти добрались, когда навстречу им пронесся автомобиль.

– Это Землячка, – впервые за весь путь заговорил Волошин, – партийная кличка очень красноречива: Фурия. Спешит, не терпится ей расправиться с бывшими вашими сокамерниками.

– А зачем вы это сказали? – тихо спросил Павел. – Только ли затем, чтобы я еще раз их пожалел? Или требуется рассыпаться в благодарностях вам, а заодно и комиссару, за чудесное спасение? Еще и прикажете поклясться, что впредь не стану бороться с большевиками, что поручительство ваше не нанесет вам вреда?.. Так извольте, рассыпаюсь и клянусь! Довольны?! Дадите мне денег?

И совсем шепотом:

– Только не напоминайте больше о расправах, ни о чем таком не напоминайте, умоляю вас… Хочу отрезать – как не было! Меня радость распирает, мне нравится жить… Я ликую, летаю, как эльфы в разноцветных слоях… мои полотна будут прекрасны, лучше ваших, шагаловских, врубелевских… только дайте денег… и я сразу же – в Москву, потом в Париж. Найду отца, заставлю помогать, он обязан, после смерти мамули мы с ним станем заодно… Я еще потягаюсь с Шагалом!

«Я все же спас безумца, – думал Волошин. – Безумца, мечтающего писать эльфов, похожих на фигурки из цукатов в слоистом воздушном торте. Я спас обезумевшего сластену. Почему случилось именно так?»