Валерий Панюшкин - Незаметная вещь

На третий день в ее маленьком городке со мной стали здороваться в баре и в булочной, без вопросов выдавая мне обычный мой завтрак и обычный сорт хлеба. Мы по-прежнему спали, обнявшись, но, поскольку я не думал, хороший ли я любовник, у меня не было ни малейшего стимула заниматься с Марой любовью. Мы совсем не расставались пять дней, а на шестой день она пошла к врачу. Я завтракал в баре один. Кофе, апельсиновый сок, теплая булка, газета. Я совершенно не задумывался, на какие деньги стану жить, вернусь ли в университет, и если вернусь, то когда. Ко мне подошел человек с седою ухоженной бородой, похлопал по плечу и сказал:

– Просто задержка. Не волнуйтесь, молодой человек, ваша аморетта не беременна.

– Я знаю, – сказал я человеку с бородой.

– Ты была у гинеколога? – сказал я Маре, вернувшись домой.

– Да, ложная беременность, как у таксы. Таксы очень эмоциональные собаки, ты знаешь?

На следующую ночь мы просто лежали в постели, обнимались и разговаривали. Клянусь, я не трогал никаких ее эрогенных зон, но посреди фразы она вдруг изогнулась, словно в приступе падучей, заплакала, поцеловала меня и сказала, чтоб я не пугался, потому что это эмоциональный оргазм.

Я носил ее вещи, потому что мои все остались в городе, и не было ни сил, ни желания ехать за ними. Я почему-то был уверен, что так мы теперь и будем жить, и никогда не надо будет никуда ехать до самой старости и смерти.

Потом у меня заболел зуб. Местный дантист отказался лечить меня без страхового полиса, страховой полис остался во флорентийской квартире. Два дня я терпел боль, мешая виски с обезболивающим. Но на третий день от боли стал терять сознание. Мара посадила меня в машину, отвезла в город, остановилась у двери моего дома. Я был в женском свитере. Мара сказала:

– Я не буду за тобой приезжать. Вылечишь зуб, приезжай сам с чемоданом.

Я помню, как таяли за поднимавшимся автомобильным стеклом ее губы, глаза, волосы, собранные в пучок под смешную клетчатую кепку. Когда стекло поднялось до конца, тихонько в конце стукнув, лицо моей любимой (amoretta) сменилось отражением бутика Hermes, обосновавшегося в тогдашнем моем доме.

Я к ней не вернулся.

После маминой смерти главным образом меня беспокоило не мое собственное (весьма ожидаемое) сиротство, а состояние папы. Родители сорок лет прожили вместе. Последние четыре года, пока мама болела, родители не провели врозь ни одного дня. Последние несколько месяцев, пока мама лежала уже, не вставая, дома и в хосписе, отец не оставлял ее ни на минуту, даже не выходил покурить, бросил курить в религиозной какой-то надежде, что его отказ от курения почему-то поможет маме.

Ничто, разумеется, не помогло. Мама умерла, и отец… как бы это сказать?.. Он впал в ступор.

Целыми днями он лежал на кровати в своей комнате, глядя в потолок. Он не читал книг, он даже не включал телевизор. Он не пользовался постельным бельем. Он никогда не раздевался. Он ел не чаще одного раза в день.

Иногда я ему врал, что некому, совершенно некому, дескать, забрать внучку из школы. Тогда папа вставал и ехал в школу за внучкой. От дома до школы езды минут десять. Однажды так вышло, что отец подвозил меня, и я подумал, что ему нельзя водить машину, особенно если в машине ребенок. Он вел машину как пьяный, хуже, чем пьяный. Он управлял автомобилем так, как будто на улице нет ни других машин, ни пешеходов, ни перекрестков, ни светофоров, да и самих улиц нет. С этого дня я перестал врать отцу, будто некому забрать из школы внучку, а старался забирать девочку сам.

Отец, кажется, не заметил перемены. Он продолжал лежать и смотреть в потолок. Днем и ночью. Он, кажется, никогда не спал. И только иногда у него на лице появлялась особенная гримаса, и он характерно покашливал – это значило, что у него сердечный приступ. Я уговаривал его принять нитроглицерин. Иногда отец соглашался, иногда отказывался. Тогда я подсылал с лекарствами сына, потому что принять лекарства из рук внука отец не отказывался никогда.

Опять же с помощью сына я уговорил отца поехать со мной к кардиологу. Доктор велел отцу пить лекарства и ходить не менее часа в день. Отец лежал пластом и лекарств не пил.

Так прошло несколько месяцев. Однажды я вошел к отцу в комнату, но застал его не глядящим, по обыкновению, в потолок, а перебирающим старые фотографии. Он сказал, что хочет установить памятник на маминой могиле и ищет подходящую фотографию для памятника. Я предложил помочь, но отец настаивал на том, что сделает все сам, и даже денег на памятник не взял, объяснив, что накопил достаточно, откладывая свою пенсию.

С этого дня его образ жизни изменился. Он стал заниматься памятником. Каждый день ему надо было ехать то в гранитную мастерскую, то в фотографическую, то на кладбище договариваться про опалубку… Это было, во всяком случае, лучше, чем лежать и смотреть в потолок. Довольно скоро отец снова стал управлять машиной по-человечески, есть стал два раза в день, и сердечные приступы случались реже.

Несколько раз я предлагал ему помощь. Предлагал поехать вместе с ним. Но он всякий раз отказывался. Говорил: «Вот годовщина матери будет, тогда и поедем все вместе».

В годовщину маминой смерти мы поехали на кладбище. Кладбище огромное, идти от входа до могилы далеко. Но отец шел бодро. Вид у него был не скорбный вовсе, а торжествующий. Он, кажется, предвкушал тот момент, когда мы все увидим воздвигнутый им памятник.

И вскоре мы увидели его. Памятник очень хороший, гранитный, серый, сделанный с присущим отцу вкусом и безошибочным чувством меры. На памятнике очень искусно вытравлена фотография мамы… и папы! Выбито мамино имя… и папино. Мамины годы жизни… и папины. Только в дате папиной смерти не хватает двух последних цифр.

«А что? – улыбнулся папа заговорщически. – Процарапаешь две последние циферки гвоздиком, и все дела».

Несколько минут мы вообще ничего не могли сказать. Потом первым на какую-то хоть реплику сподобился мой сын. Он сказал:

«Ну, ты даешь, дед! Ты же как это… Ты же живой!»

«А! – отец махнул рукой и впервые после маминой смерти засмеялся. – Это временное явление».

И мы еще долго потом стояли над могилой. Наверное, со стороны мы странно выглядели, потому что мы смеялись. Улыбались уж как минимум.

На мамином могильном памятнике родители мои обнимаются, смотрят друг на друга и смеются. Они вместе, и они отчетливо счастливы.

Было раннее, по Ваниным меркам, утро 9 мая. Часов десять или около того. Ваня кивнул проводнице, подхватил Анину сумку и шагнул из тамбура на перрон. Расстояние от вагона до платформы было не меньше метра. Приходилось прыгать. Зато здесь, в Ростове-на-Дону, – абсолютнейшее лето. Вишня цветет, и неизвестное дерево, про которое мы с вами, читатель, знаем, что оно – шелковица.