Анатолий Михайлов - У нас в саду жулики (сборник)

И когда сидели в кафе, то все пересказывала какой-то польский фильм, где в главной роли – Збигнев Цыбульский. (А у меня, говорю, самый любимый – «Пепел и алмаз».) И в этом фильме (она его смотрела еще пионеркой) Цыбульский и его девушка тоже вроде нас только что познакомились и заключили потом пари – что вот возьмут сейчас и сразу же пойдут под венец. И кто первый сломается, тот ставит ящик водки.

Я думал сначала, шутит, но оказалось, что не совсем, и с каждым следующим фужером наш обоюдный азарт, все набирая обороты, накаливался и крепчал, и я, хотя и не сломался, на всякий случай (у меня всегда на стреме авоська) под завязку затарился, и в результате вперемешку с бархатным пивом и апельсиновым лимонадом (прицепом к четырем бутылкам «Столичной») всего набралось бутылок двенадцать. Ну и рванули с ней на автобусе к Лешке на Кожзавод.

И в знак особого уважения Светка встретила меня кобелем, и тот, в знак солидарности с хозяйкой, уже не рычит, а хрипит и вместе с цепью аж до самой калитки все мечется по проволоке: еще чуть-чуть – и разорвет – и меня, и мою бесстрашную «незнакомку» в клочья. Потом, правда, дошло, что я теперь уже не так опасен, и, прихватив кобеля за ошейник, сразу же успокоилась. (А Лешка после «заплыва в ширину», откинув руку на валик, отдыхает у себя на тахте. Так что пришлось его, выставив свою батарею на стол, растолкать.)

А на следующий день (дело было в субботу) я купил на рынке пять тюльпанов и сделал своей огнедышащей гуцулке предложение. И из теплицы Лешка нам презентовал, наверно, целый килограмм огурцов. Поверх тельняшки дал мне как с иголочки бушлат, и, причесавшись перед зеркалом, я вместе с невестой двинул к своей будущей теще на смотрины. И уже по традиции прямо с порога встал перед ней на колено.

– Вот, – говорю, – прошу руки вашей дочери.

Такая баба-конь, и у нее (как потом выяснилось) чуть ли не пол-Магадана клиентуры. (Ведь шутка ли – старшая медсестра в психиатрической клинике, а это – не баран чихнул – и в той же самой, в которую тогда положили Витеньку, когда он себе порезал вены.) И после окончания смены всегда завьючена увесистыми сумками с дефицитом. Так что нам в ЗАГСе положенный после подачи заявления месяц ждать не пришлось, и в воскресенье мы уже слушали марш Мендельсона.

Людке всего двадцать четыре, а ее сыну уже скоро семь (по скороспелости Зоя, правда, все равно ее обскакала и родила даже на несколько месяцев раньше). Зовут его Тимур, и живет он у своей прабабушки в Черновцах, и через три года мы туда поедем с Людкой в отпуск. А ее бывший муж – как Зоин Зураб – откуда-то с Северного Кавказа. Одним словом, джигит.

Семейный альбом открывался такой обрамленной виньетками вроде бы как витриной, где гуттаперчевый карапуз в рассыпанных по плечам кудряшках изображен с игрушечным автоматом и в аккуратном матросском костюмчике. А замыкался – групповым портретом, где в окружении чубастых парубков запечатлен уже седоусый «степной орел», напоминающий персонажа всем известной картины, на которой лихие запорожцы готовят коллективное письмо турецкому султану.

Я засмеялся:

– Тимур и его команда.

Я думал, следом за мной все тоже засмеются. Но, к моему удивлению, никто даже не улыбнулся.

А моей Олечке в июне исполнится восемь. Правда, на снимке ей всего только два. Стоит на четвереньках и, наклонившись, смотрит между своими сандаликами. Сюжет, конечно, придумал я, но Олечке моя затея пришлась по душе. И нам потом за такую самодеятельность от моей первой тещи досталось.

– А это, – и показываю теперь Олечкину фотокарточку своей новой теще, – это у нас на даче под Москвой.

У нас под Москвой, а у них на 23-м километре под Магаданом. Пока, правда, еще только один участок. И уже посадили картошку. Конечно, не помидоры. Но тоже хлеб.

– Вот, – объясняю, – смотрите, – и переворачиваю нашу с Олечкой композицию вверх ногами. – Это земля, а это – моя дочь. И получается как будто Атлант.

Но и на этот раз опять никто не улыбнулся. А может, просто и не знают, с чем этого Атланта едят. Такое иногда бывает.

– А мама, – говорю, – у меня вообще-то полковник.

И оскорбленный моим признанием отчим решил, что я над ними издеваюсь (и если моя мама полковник, то он в таком случае генерал). Но после «советского шампанского», как-то сразу обмякнув, сменил гнев на милость. И все еще потом прятал в телевизор початые чекушки. (Отодвинет сзади крышку и так аккуратно затырит. И втихаря все мотает мне головой – чтоб я его не выдавал. И тогда он мне тоже оставит.)

А как-то листаю в таком коленкоровом футляре вдруг обнаруженный на книжной полке подарочный томик Гофмана (ну и забыл его поставить обратно на место), а отчим, когда меня не было дома, возьми в него (в этот самый фолиант) да и загляни. А Людка (у нее в кассовом зале скользящий график) была как раз в отгуле (ну, а глава семейства, похоже, вообще нигде не работает). Все водит (рассказывает) пальцем по строчкам и, шевеля губами, насупившись, все возмущается: что как это, мол, кот – и вдруг разговаривает? Но с нижней головкой (смеется) у него все в полном порядке. Иначе (объясняет) мать бы его не держала. (Но в результате все равно пришлось выгнать, и я его иногда встречал у нас в гастрономе. И мы с ним сначала, как добрые знакомые, даже раскланивались. Но потом он уже еле ползал и перестал меня узнавать.) Ну, а сама все почему-то любила кусаться. Наставит мне на груди синяков, таким полукругом, и только тогда успокоится.

И сразу же пошла на прием к управляющему – и со мной, как по мановению волшебной палочки, тут же заключили на три года договор, и в бухгалтерии, не отходя от кассы, выписали по полной программе подъемные – 150 рублей (оклад старшего инженера-экономиста). И даже без предъявления билетов еще и оплатили дорогу (хотя после моего возвращения из Москвы прошло уже больше месяца): 75 рублей (стоимость плацкарта) – от Москвы до Хабаровска да плюс 64 (стоимость билета на самолет) – от Хабаровска до Магадана.

А когда деньги закончились, то мы с отчимом подрались. Я повесил на кухне Толину гравюру «Смерть художника». И прямо над плитой (где в чугунке варился украинский борщ и кипятилось в баке белье). А он ее (гравюру) взял и проткнул. И прямо вилкой. И оскорбленная моим поведением теща болела за своего Витязя. А Людка, хотя и болела за меня, велела мне гравюру снять.

И в знак протеста я хлопнул дверью и со «свинцом в груди» взял курс на нимб горящей за занавеской лампы. Но на втором этаже в окне у Ларисы было темно. И тогда я опять вернулся к Зое.

И когда столкнулся в городе с Людкой, то она попросила у меня червонец на аборт: «Все, – говорит, – завтра ложусь». А через день мы с ней опять столкнулись, и Людка (смущенно потупившись) хотела попросить еще один червонец – теперь уже за двойню, но в последний момент все-таки не решилась.