Анатолий Михайлов - У нас в саду жулики (сборник)

Сережа молчит, и, постепенно опять повышая голос, Зоя повторяет свою фразу еще раз; потом еще раз и еще… Но Сережа, так ничего и не придумав, все продолжая молчать, лишь как-то внатугу всхлипывает.

Тогда из шкафа выхватывается ремень, и, повиснув на Зоиной руке, точно его сейчас потащат на кухню резать, Сережа валится на пол и, извиваясь, вопит:

– Мамочка… миленькая… пожалуйста, прости… я больше не буду…

Сережины вопли добавляют Зоиным движениям к порывистости даже какую-то легкость, и со словами: «Что не будешь?! Я тебя спрашиваю или не тебя?! Что ты не будешь?!» – Зоя засучивает рукава и, как бы продолжая свой танец дальше, теперь уже не с полотенцем, а с ремнем, снова распаляется до крика. И опять много раз повторяет один и тот же вопрос. А потом, все на той же высокой ноте, начинает приговаривать, чтобы Сережа, наконец-то, понял, как тяжело достается матери каждая копейка. И Сережа уже не вопит, а храпит. А я все так же тупо сижу на диване и смотрю на Зоину шею. Если бы я сейчас оказался на месте Сережи, то вцепился бы ей зубами в горло.

Откинув ремень, Зоя переводит дух и, чтобы не сгорел на кухне обед, выбегает. И не успевает захлопнуться дверь, как Сережа уже опять перед зеркалом и, как ни в чем не бывало, высовывает язык и, встретившись со мной взглядом, подергивая кожей щеки, подмигивает.

А когда Зоя вернется, то снова захнычет, и все, что было связано со штанами, теперь повторится и с двойкой, а потом и с замечанием в дневнике.

А вечером, когда уже прилично «примем», Зоя прижмет к себе Сережину голову и будет ее нежно гладить и плакать.

На следующий день я отнес свою полупроводниковую «Комету» этому гнусу из «Кванта» – тому самому, из-за которого чуть не сорвался визит к Окуджаве (когда магнитофон вдруг перестал тянуть) и выбил из него обещание вернуть за нее сотню (сначала он, правда, артачился, но не особенно: ведь знал же, негодяй, что подсунул мне рухлядь), но только в получку (в конце недели, в пятницу), так как сейчас ни копейки нет, и в знак доказательства чуть ли не вывернул передо мной карманы. Я, конечно, ему не поверил, но это ничего не изменило. А «Комету» унес обратно, пускай сначала гонит «капусту». И в пятницу, собираясь в мастерскую, вдруг обнаружил, что от корпуса отбит довольно приличный кусок. И это меня озадачило – наверно, дело рук моей любимой.

Но Зоя говорит, что она ничего не помнит. Так что вопрос остался открытым. И теперь этот придурок (его зовут Топаз), если, конечно, заметит, то может поднять хипеж.

Я поставил магнитофон на прилавок и, потеряв бдительность, нагнулся за преобразователем. А когда выпрямился, то магнитофона уже на прилавке нет. Как слизало языком.

Ах, ты, думаю, тварь. Но и я тоже хорош: раззявил хлебальник.

Я говорю:

– Ну, че… давай гони…

Топаз говорит:

– Сегодня зарплаты не было, будет только во вторник…

Я говорю:

– Тогда давай обратно… во вторник и получишь… – а сам в это время соображаю.

Топаз говорит:

– Магнитофон я тебе не дам, а деньги получишь во вторник…

Я продолжаю соображать, а сам в это время делаю вид, что возмущаюсь.

– Как так не дашь?! Деньги не отдал, а магнитофон взял! (А на самом деле и к лучшему. Он даже на него и не посмотрел, так торопился его спрятать. И теперь, если Зоя его шарахнула, то нестрашно. И в случае чего я Топазу скажу:

– Что ж это ты, а?! Взял целый, а теперь подсовываешь битый!

Но лучше бы, конечно, при свидетеле.)

И, сделав вид, что разозлился, швырнул ему вместе с преобразователем соединительный провод. А на прощание на всякий случай пригрозил:

– Смотри, тебе будет хуже!

И ушел.

Иду, а сам все высматриваю какую-нибудь знакомую рожу, при виде которой у Топаза заиграет «очко».

Можно накнокать на автовокзале «бича». Но для этого понадобится флакон «Ромашки». Или хотя бы аэрозоли, здесь ее тоже уважают. (Если не ошибаюсь, для мебели, когда покрывают лаком; или для маникюра.) В «Галантерее» после обеда уже покати шаром и то же самое и в «Хозяйственном». Да и в кармане копеек примерно восемнадцать.

Вадика не отпустит Тонька, в особенности после того случая, когда на дне ее рождения, уже совсем хороший, откинувшись на спинку кресла, Вадик вдруг закрыл глаза и захрапел, а Тонька положила мне руку на колено; но я ее не совсем правильно понял и налил ей еще, и в результате Тонька со мной перестала разговаривать. Вадик теперь вышел в большие начальники. А ведь только зимой, говорят, раскрутили дело, миллиона на полтора, но вроде бы обошлось: управляющего трестом убрали на перевоспитание в Белоруссию, а Вадика перевели с повышением в «Северовостокзолото».

А Лешку не отпустит Светка. На день защитника Родины мы рванули с ним в город за водкой да так в ту ночь и не вернулись, а Лешка потом дома двое суток не ночевал. Сначала застряли с ним в закусочной, и после захода в «Астру» Лешка неожиданно потерялся. И теперь Светка вообще не пускает меня на порог и, как только увидит, чуть ли не спускает с привязи пса, он у них на цепи, а цепь мотается по проволоке.

Я поворачиваю ключ и, с веником под мышкой, хватаю за ручку ведро. К нашему бараку прилепился «спортивный совет» с упитанными «шайбами» участников областных профсоюзных конференций. Зоя велела уже открывать, и сейчас она сюда придет мыть полы.

Сначала выметет пыль, потом намотает на швабру тряпку и, окуная в разведенный порошок, начнет елозить по половицам. (Всего пять кабинетов и с двумя ответвлениями коридор. И еще санузел.) Часа примерно полтора. За исключением субботы и воскресенья. Зато по пятницам уборка уже генеральная, и, помимо полов, еще добавляются окна. За все это без вычета подоходного налога Зоя имеет пятьдесят один рубль в месяц и собирается так подрабатывать до самого отпуска. Как и большинство колымчан, она летает на материк раз в три года, когда оплачивается дорога. Зато сразу на полгода.