Елена Чижова - Планета грибов

– Отошла по наследству, – Марлен ответил неохотно.

– А это … мы с тобой… где? – опасаясь насмешек, выбрал нейтральную формулировку.

– Черт его знает, – Марлен подошел к стеллажу, снял с полки книгу в синем коленкоровом переплете. Пролистал, ловко пропуская страницы сквозь пальцы – как заядлый картежник свежую колоду. Коротким прицельным жестом отбросил в угол, где (только теперь он обратил внимание) высилась груда книг. – Нам с тобой без разницы.

– Без разницы? – переспросил осторожно. – Почему?

Марлен снял с полки еще одну – тоже в коленкоре, но отдававшем прозеленью.

– Почему-почему… По кочану, – бормотнул и, на ходу поддергивая рукава, словно его ждала черная работа, направился к печи. Взвыла и застонала тяга. Коленкоровая обложка вспухла голубоватым пламенем. Он смотрел на занимающиеся страницы: они вертелись, будто небесный огонь пропускал их сквозь пальцы.

– Вот, – Марлен взял следующую. – Жгу. Папашины. И его коллег.

– Это… – он догадался. – Суд?

– Как бы, старичок, как бы… – Марлен глянул усталыми глазами. – Суд, но не такой уж страшный. Бывает и пострашнее.

– А что потом? Когда… когда… – он хотел спросить: когда сгорят? – но, глядя в Марленовы глаза, отчего-то не решился.

Небесный огонь погас, оставив горку пепла.

– Когда-когда… Закогдакал! – Марлен передернулся зябко. – Работа. Просто работа. Сутки через трое. Прихожу, а они стоят. Целые и невредимые.

– Так ты здесь работаешь? – он совсем запутался. – Но… Это же твоя квартира. Ты здесь живешь.

– Живу, – Марлен подтвердил. – И работаю. Где живу, там и работаю. Где работаю, там и… – махнул рукой.

– А эти, – он кивнул на книги, которые Марлен не тронул, оставил в шкафу. – Кто их авторы?

– Авторы? – Марлен откликнулся равнодушно. – Умерли. Отдали души, – теперь он заговорил торжественно, будто перенял интонацию у какого-нибудь древнего царя или вестника. – Смертью Автора оплачено рождение читателя, – усмехнулся и сменил интонацию: – Ты их видел – наших читателей? Короче, эти мудаки доигрались.

«Смертью автора…» Он опознал скрытую цитату: один из Марленовых любимых французов. Но так и не понял, кого именно Марлен имеет в виду.

– Так ты… – помедлил, подбирая правильные слова. – Разочаровался в французах?

– Французы? – в глазах Марлена что-то мелькнуло. – Они-то здесь при чем? Не они, старичок, а мы. Уроды, слизняки, мокрые курицы… Заставь дураков богу молиться! Нам же пофиг: хоть тебе марксизьм-ленинизьм, хоть литературная теория… Была бы дырка, глядишь, дикари уже лопочут: дискурс, нарратив, бла-бла-бла, конец истории… Если история умерла, значит – и я умер…

– А разве?.. Ведь ты… – он смешался, не смея высказать прямо.

– Не дождешься, – Марлен поддернул джинсы. – А кстати, если я умер, с кем это ты здесь разговариваешь?

Он решил не углубляться – оставить как есть.

– А эти? – обернулся к куче, предназначенной в растопку: если все авторы умерли, чего особенно стараться.

Марлен подошел к куче и пнул ногой:

– Не боись! Эти и захотят – не умрут: они и так нежить. – Вернулся к печке и, засунув внутрь кочергу – железный палец, пошевелил горячий пепел, будто мало было небесных, листающих страницы.

– Послушай, – ему хотелось утешить. – Может, когда-нибудь… Сгорят.

– На чудо надеешься? Угу. Это – по-нашему. Говорят, случаются, – Марлен кивнул стриженой головой. – Когда рак на горе свистнет. Или Бирнамский лес… Поднимется и пойдет на за́мок. Так что ликуй, мой друг Макбет…

Теперь он отдавал себе отчет: связный диалог – мнимость. Разговор с Марленом он воспроизвел условно, перевел с языка сна. Какие-то звенья вообще выпали, будто перевод прошел жесткую редактуру: что-то оставили, что-то отмели. Сосредоточившись, вспомнил звено, вымаранное редактором. На эту тему он заговорил сам. Сказал: вот ты киваешь на Европу, дескать, тамошняя жизнь – рай. Но ведь это тоже миф. В мире не существует страны, где божий замысел воплотился бы в полной мере. В каком-то смысле земная жизнь – вообще катастрофа: то наводнения, то смерчи, не говоря уж о террористах и вооруженных столкновениях. Сидел, шаря пальцами по пустой клеенке, пытаясь вспомнить, что ответил Марлен. Слова Марлена вылетели из памяти. Но на то и дружба, чтобы знать заранее: «Не пори ерунды! Одно дело – мир, другое – мы. Наши катастрофы не лечатся. Время их только усугубляет…»

Тут, будто подтверждая эти слова, чихнул и ожил холодильник. Он вздрогнул и взглянул на часы: 9:03. Разговор получился болезненным, но главное – боль осталась. Словно Марлен сорвал с его души металлическую коронку, обнажив гнилые корни, за которые цеплялся язык – русский, родной, на котором он думал и чувствовал.

До разговора, случившегося в ином пространстве, существование друга – во всяком случае, с его точки зрения, – определялось словом тоска: хаотическое брожение, смутное ощущение реальности… У него не было сомнений: Марлен жил не рассудком, а чувством, временами – чему он сам был свидетель – впадал в бешенство, заливал душу портвейном, томился, ощущая в себе какие-то тайные нереализованные силы – иными словами, был русским человеком. Теперь не то чтобы понял, скорее почувствовал: тоска-то тоска – но другая, которую нельзя свести к хандре, сиротству, беспомощности. Тоска Марлена глубже. «Тайные нереализованные силы… Мне тоже знакома эта му́ка. В этом смысле мы – близнецы-братья. Геракл и Ификл. – Сыновья одной матери, но разных отцов. В древнем мифе над близнецами, одному из которых судьба предназначила стать героем, летала сова – посланница Афины, богини мудрости. – Мудрый человек не предается саморазрушению, не сводит себя в могилу. – Значит, не Афина… А кто? Клио, богиня истории?..» – он почувствовал, как заныло сердце, и по этой нойке – странное слово, на которое однажды наткнулся в словаре Даля, – понял: он на верном пути.

Встал и вышел из времянки.

– Эт-то что такое?!

Прямо перед ним, на валуне, глубоко вросшем в землю, возлежал кот. Отмечая его появление, наглое животное шевельнуло надорванным ухом. Кончик хвоста белел на сухом мхе. Он стоял, раздумывая: прогнать или?.. «Там, – оглянулся на дверь, – понятно. Но здесь, на участке… Животное имеет право пересекать границы. Бессловесная тварь – не человек».

Кот, выгнанный из времянки, не смотрел в его сторону, казалось, не обращал внимания, но, он чувствовал – следит. С той же потаенной страстью, с какой следил бы за воробьем, скачущим – прыг-скок! – по тропинке, или мышью-полевкой, шуршащей в высохшей траве. Что это, если не демонстрация? Явное нарушение иерархии, чтобы не сказать божьего замысла. «Выгнать. Взять, – он огляделся, – вон, черенок лопаты. Черенком замахиваться глупо. Можно только метнуть». Ну и кто он после этого будет? Дикарь, мечущий копье…