Галина Артемьева - Несчастливой любви не бывает (сборник)

– Тогда так, вот еще вариант, но, смотри, страшный. Сосед у меня есть один, с ним переговорю утром. Тогда тебе скажу.

Серёгу устраивал любой реальный вариант. Чего ему бояться было, кроме голода и зимы?

И ничего уж такого страшного Николай не предложил. Живет такой парень – подбирает, кого ему заказывают, и отправляет в горы на работу. Там, ясное дело, не отель «Метрополь», но кормят как-то, работать заставляют, по той профессии, по которой брали. И оттуда не возвращаются. Вот что главное. И еще главное, чтоб отец подошел. По специальности.

Он подошел.

Все решилось очень четко и незаметно.

Просто надо было объяснить отцу, что на следующей остановке после Коломны его ждет женщина Лена с бутылкой и любовью. Ровно в восемнадцать ноль-ноль. Серёга проследил, чтоб все было как велено.

Невеста еще несколько недель металась на свидания с женихом, но потом поняла, что в доме есть хозяин, и отвяла.

Для сочувствующих поселковых окружающих отец куда-то запропал, то ли на работу поехал устраиваться, то ли лечиться. Но паспорт его тут, дома, и все документы тут. Забыл, когда ехал. Голову потерял.

Никто его не ищет.

Ребята наладились жить как могут.

Серёньку забраковали на призывной комиссии, сказали «дистрофик».

Ничего, он выправится. У него план жизни намечен. Еще и в армию возьмут с распростертыми.

Глядишь, и папку отыщет, освободит. Но это не скоро, до этого долго еще.

Только не становись ветром.

Все решается в одиннадцать лет. До этого каждый мил своим детством: носики не шнобелятся, ухи не лопоушатся так, что никакими волосами не прикроешь, ноги не круглятся кавалерийским овалом. Это довольно серьезное предательство природы: за десяток лет привыкаешь к себе маленькому и миленькому – уси-сюси-пуси, какие мы малюси, какие мы смешнюси. И вдруг, чаще всего за лето, проявляется подлинная сущность человека, с которой ему жить все отведенное последующее время. И бывает, жизни не хватает, чтоб привыкнуть к себе настоящему, и людей вокруг начинаешь ненавидеть, зная за них, что они сейчас подумают про твои прыщи или зубы в железных скобках.

Бывает и наоборот. Когда все происходит, как в сказке про лжеутку-подкидыша.

Появляется белая лебедь, вся в изгибах, перьях, пене, глаз подсвечен изнутри сиянием. Даже текучие воды застывают, чтоб отражение не испортить.

Все готовы любить. А что еще с красотой делать? Ощипать, суп сварить? Такое практикуется нередко. Однако из просто уток супы вкуснее и полезнее. А этими – только любоваться, пока перья не повылезают. А есть еще такие психи, что шею норовят свернуть – потому что нельзя быть красивой такой. Так что, может, с ушами-радарами и носом-рулем оно и спокойнее, и характер формируется поуживчивее в соответствии с рыночным спросом.

И еще, конечно, лучше бы красивые появлялись исключительно в богатых, ни в чем не нуждающихся семьях. Им бы тогда больше прощали, учитывая их материальные возможности и практическую недоступность. Но природа на такую справедливость не пойдет ни за что, хотя и делает богатым целый ряд скидок: пластическими операциями и другими дорогостоящими манипуляциями даже лягушку можно превратить в лебедя. Хотя все равно непонятно, зачем им это надо. Ведь у красивых статистически судьбы одна жальче другой. Все норовят красотой обладать, вобрать в себя хоть лучик от светящегося ока, хоть улыбку, хоть слезу. И чаще всего слезу. Для самоутверждения.

Ну вот и жила на свете одна из таких красавиц. Мама ее шила другим женщинам одежды, в которых те старались затмить одна другую. Девочка с ранних лет видела рыхлых и тощих тетенек в нижнем белье, редко когда их украшавшем, с гордыми лицами, улыбающимися своим отражениям в маминой примерочной комнатке. Они ей не нравились. Хотя понятно было, что именно из-за их стремления украшать себя, баловниц судьбы, они с мамой и существуют. Папа когда-то и где-то был, но растворился в сиреневом тумане. Поэтому мама проклинала всех мужчин, повторяя, что со стороны противоположного пола дует ветер коварства, обмана и подлости. Спорить было трудно, ибо факты – вещь упрямая, а папа плевать на нее и то брезговал, и это был факт. Мужчин она не уважала и сторонилась, хотя мечтала о любви – одной-единственной и на всю жизнь. Откуда приходят эти вредные мечты, непонятно, но посещают они всех, никого не щадят.

И именно в момент возникновения мечт стали проявлять беспокойство мамины клиентки. До этого им совершенно не мешало, что в комнате ошивалась дочка портнихи, как бы нахально ни пялила она на них свои глазищи. Они даже иногда спрашивали у нее снисходительно: «Ну как?» или: «Спину не тянет?», или: «Цвет не бледнит?» и вполне удовлетворялись безликими словами: «Нормально», «Вполне» или просто кивком. А тут вдруг одна за другой стали стесняться раздеваться при ней и расстраивались из-за фасонов и цвета лица.

Мать, как более опытная в их семье, догадалась первой и объяснила, что теперь надо думать, как лучше распорядиться своей красотой. Дочка к этому времени, как назло, уже перестала верить матери безоговорочно и усомнилась в собственных возможностях. Она ни в чем не была уверена, тем более в себе самой, которую уже бросил самый главный мужчина ее жизни – отец. Но мать все талдычила об уме и хитрости, о перспективе просидеть за машинкой в три погибели, как она сама, в случае неверного шага на дороге фортуны. И тут же колыхались грезы о немыслимом счастье первого объятия и поцелуя.

В общем, было несколько попыток осуществления в реальности сладких снов. Несколько подходов. Как в соревнованиях по легкой атлетике. Попробовал взять высоту и фигакнулся на мягкий мат вместе с непреодоленной планкой. Даже синяка не остается. Вставай и иди прыгать дальше. После падения с высоты нежных чувств оставались травмы похлеще синяков и переломов. К двадцати годам она была уверена, что все в ее жизни позади, душа выжжена, как японский город Хиросима атомной бомбой. Она даже успела убить в себе ребенка от человека, который казался любящим и прекрасным, но был как все, даже хуже, чем все, потому что слишком приблизился и мог кричать в ответ на ее слезы: «Какая же ты уродина!»

Она нашла в себе силы остаться в живых и даже выглядела еще краше прежнего. Но превратилась в Спящую царевну, чего, разумеется, никто не замечал. Нет, Спящая царевна – это все же девятнадцатый век, это не то. Скорее она была как зомби из песни. Ну там – «зомби тоже могут играть в баскетбол». Про зомби, глядя на нее, никто не догадывался. Юная дева, взгляд – de profundis, из самой то есть глубины души, в прекрасных одеждах (старания не теряющей надежду матери), с загадкой, нимбом витающей над головой. И все-таки – живой труп. А какие мысли и чаяния могут быть у трупа? Да уж ничего хорошего.