Алла Полянская - Найти свой остров

– Я потом вспомню, обязательно.

Матвеев думал о том, как скажет родителям, что ему все известно. Ведь для него ничего не изменилось, они по-прежнему его отец и мать, он их любит и по ним очень скучает, если случается долго не видеться. Они все так же живут в старом доме на Петроградской стороне, где во дворе построили фонтанчик, детскую площадку и поставили скамеечки. А когда он был ребенком, там была сломанная карусель, валялся битый кирпич, бутылки, но это все равно был самый лучший двор, где он играл с пацанами, и когда мама звала обедать, а то и того хуже – ужинать и спать, не хотелось уходить оттуда, хотя отец и уверял, что завтра будет такой же день, а возможно, еще лучше, мол, таковы законы физики. Мама отрицала – нет, астрономии, на что отец всегда смеялся – нет, дорогая, все на свете – физика. И Макс вырос счастливым и уверенным в себе и в том, что завтра будет такой же день, если не лучше. А сейчас он едет к ним, чтобы распотрошить их тайну, которую они хранили столько лет.

– Они у меня хорошие старики. Они обязательно поймут.

Он любил открывать дверь своим ключом, и родители это любили – значит, он по-прежнему здесь дома. Сняв обувь, он понес пакеты с продуктами на кухню, заглянул в кастрюльку, призывно пахнущую, и заглотнул парочку свежих котлет. Никто не умел готовить такие котлеты, только его мать.

– Максим, ну что за привычка – хватать все немытыми руками!

Его мама – седая, с веселыми зелеными глазами, с улыбкой смотрит на него от двери кухни.

– Мам, ты по-прежнему ходишь крадучись, как индеец.

– Конечно. Потому что иначе застать тебя на месте преступления трудно.

Он обнял ее, такую знакомую и привычную, молясь про себя – не забирай их у меня, Господи, не сейчас, не надо! – и поцеловал в макушку.

– А папа где?

– Да где ему быть-то… сидит в кабинете, что-то пишет. Уж и не знаю, что он там затеял писать, говорит – учебник какой-то особый, но не оторвать его. Руки-то вымой и ешь котлетки. Ты один приехал?

– Да, один пока. Скоро мы все к тебе заявимся, не обрадуешься.

– Как это я не обрадуюсь? Димка-то как?

– Ничего, хорошо все, мам. Там в пакете продукты вам привез, чтоб лишний раз не таскали, картошки мешок… погоди, сейчас на лоджию занесу.

Он оттягивает необходимый разговор, потому что понятия не имеет, как его завести. Устроив мешок с картошкой в ящике, специально оборудованном на лоджии, Матвеев вымыл руки и прошел в квартиру – отец уже оставил свое занятие и вышел ему навстречу, поправляя очки.

– Хорошо, что приехал – там мать котлеты затеяла.

– Да я уж попробовал.

– Попало тебе?

– Ага.

Перемигнувшись, они с отцом идут на кухню, где мать уже накрыла обед.

– А я тут учебник решил писать, на старости лет-то, – отец толкает его в бок. – Главное теперь – успеть.

– Да ладно, пап, какие твои годы…

– Ну какие-никакие, а восемьдесят годков в следующем году может исполниться. А может, и семьдесят девять остаться… но не хотелось бы еще, конечно, многое нужно успеть.

– Ну, вот и не думай о плохом.

Отец хмыкнул и потянулся за котлетой.

– Коля, ну как дитя малое… руки-то вымой, куда за стол так?

– Тирания…

Подмигнув сыну, отец направился в ванную, а Матвеев снова остро ощутил, что еще немного, и его привычный мир станет другим. Но выхода нет.

– Максим, ты что скучный?

– Нет, мам, все в порядке. Суп у тебя знатный и котлеты… эх, я помню, как ты мне давала в школу завтрак: в промасленной бумаге бутерброды – два куска хлеба, а между ними – четыре вот такие котлеты. И пахли они… я их потихоньку таскал, а потом оставалась одна, и я ее растягивал на два куска хлеба.

– И вечно перемазывал ими обложки учебников, учителя жаловались.

– Им было завидно.

Они смеются, и Матвеев вдруг решил: нет, не надо ничего им говорить, пусть будет так, как есть, а он попросит Олешко, тот поднимет документы, и…

– Говори уже.

Мать испытующе смотрит на него. Никогда ему не удавалось скрыть от нее что-либо, она всегда откуда-то знала, что с ним происходит.

– Максимка, ты сам не свой. Я знаю, что ты приехал к нам сегодня неспроста, все топчешься, с ноги на ногу переминаешься. Давай уж, сыпь нам свои вопросы, будем разбирать.

– Нет, мам, что ты.

– Максим, хорош врать-то. Мы с тобой знакомы слишком давно, чтобы я не знала, когда ты врешь, а когда говоришь правду. То, что к нам сюда влезли, волнует тебя, но есть что-то, что сейчас для тебя важнее. Так что давай, рассказывай и перестань спорить с матерью.

Она всегда умела выдавить из него что угодно: уцепит его на какой-то неточности, и все, пока не выжмет досуха – не отпустит. Матвеев знал это ее свойство, как и то, что врать ей бесполезно. А как сказать правду? Эх, надо было попросить Олешко, но задним умом мы все крепки, а теперь-то что делать?

– Максим!

Матвеев поднял на мать измученные глаза. Он очень хочет рассказать родителям о том, что случилось с ним за последнюю неделю, но как? Они уже немолоды, хотя раньше казались ему вечными, но сейчас он понимает: любое волнение может стать для них последним.

– Максим, не молчи, пожалуйста, это невежливо, и перестань лепить из хлеба кубики, ты уже достаточно большой мальчик.

Матвеев в недоумении уставился на свои руки – как в детстве, он вылепил из хлебного мякиша кубик. Он давным-давно не делал этого, но вот приехал сюда, и его руки вспомнили то, чего не помнила голова.

– Я должен вам это рассказать. Но я боюсь, что…

– Если все живы и здоровы, а это так, об остальном не беспокойся, – отец похлопал его по руке. – Давай, Максимка, рассказывай.

И он, запинаясь, с пятое на десятое рассказал – под внимательным взглядом матери и задумчивым отца. Сколько бы лет ему ни было, для них он все еще ребенок, их Максимка, и так будет, пока они живы. Но что сейчас скажут они, когда он спросит их о… о том, ради чего приехал? Потому что молчание стоит такое звонкое, что уши ломит.

– Ну, что ж…

Отец встает и идет к окну, мать беспомощно смотрит на него.

– Мы с матерью не хотели, чтобы ты знал, что приемный, но не потому, что боялись разговоров или твоей нелюбви или обиды. Мы скрыли это ради тебя самого.

– Да. – Мать уже снова собралась, и ее глаза привычно ироничные. – Дело в том, что когда ты попал к нам, тебе было уже почти шесть лет.

– Но как же…

– Конечно, мы понимали, что ты помнишь свое прошлое, хоть это и очень коротенькое прошлое. Мы жили тогда в Новгороде, отец работал в тамошнем Политехническом институте, преподавал физику и писал диссертацию, а я на тот момент только закончила учебу, и определили меня на Новгородский завод радиотехнических изделий инженером в бюро рационализации и изобретательства. Опыта было у меня маловато, а вот возраст самый комсомольский, и выдвинули меня в комитет шефской помощи. Тогда большие предприятия шефствовали над школами, домами ребенка, интернатами. А нам досталась детская больница. Мы проверяли, чем кормят детишек, поставляли фрукты, мясо – в общем, следили, чтоб и сытно, и полезно. Тогда медицина финансировалась лучше, но помощь наша лишней не была. И однажды я приехала перед первым июня, привезла подарки детям, которые лежали в стационаре, и там я увидела тебя. В изоляторе, избитый в кровь, ты лежал, укрывшись одеялом с головой, и когда до тебя дотрагивались, начинал кричать. Я спросила… спросила о тебе, и мне сказали, что ты – сын женщины, которая убила своего сожителя, и сама ждет суда. И что была еще маленькая девочка, но ее никак не могут найти, а женщина эта… ну, мать… не знает, куда она делась. Я попросила впустить меня к тебе. Ты был как затравленный зверек, а я сказала, что плохой сон скоро забудется, мы с папой придем и заберем тебя отсюда, как только ты поправишься. И что ты упал с высоты, и тебе приснились разные ужасы, но все уже позади, доктора тебя вылечат, и ты поедешь с нами домой. Ты просто сильно ударился и забыл нас, но как только мы привезем тебя в твою комнату, ты сразу вспомнишь! Я шептала это тебе, и вдруг слышу: в комнате на острове были игрушки и еда, и никто туда не может попасть. Ты сам себе рассказывал сказку, как умел!