Андрей Орлов - Баржа Т-36. Пятьдесят дней смертельного дрейфа

– Ахмет, мы же загнемся, если это сделаем, – пролепетал Филипп, и остальные молчаливо с ним согласились.

Физический труд становился проблемой.

– Хорошо, объявляется второй завтрак, – пошел на уступку Ахмет. – Смотрите внимательно, как это делается. И успокойтесь, сырую кожу есть не заставлю. Второй завтрак будет горячим.

Пока закипала морская вода на печке, он отрезал половинку от собственного поясного ремня, покрошил ее на полосы сантиметра по два шириной, после чего бросил в кипящую воду. Наблюдательный человек мог бы заметить, что сержант насилу сдерживал позывы к рвоте. До последнего дня он оттягивал удовольствие отправить в пищу ремни и сапоги, надеялся на рыбалку и на химерическое судно. Терпеть дальше было невозможно. Люди находились на грани голодного обморока, после него могли начаться необратимые процессы. Он выкладывал сварившееся блюдо в алюминиевые миски. Каждому досталось по пять кусочков – весьма увесистая порция. Внешне ремень оставался самим собой, только заметно разбух. Жевалась кожа с трудом, имела пронзительный привкус, сравнить который было не с чем, да никто и не собирался это делать. Народ безмолвствовал, монотонно двигал челюстями. Было неловко, даже стыдно. Бойцы натужно проглатывали кожу, размельченную зубами, тянулись к следующему кусочку. Никто не жаловался, хотя восторженных отзывов тоже не поступало.

– Жалобная книга есть? – поинтересовался Филипп, первым умявший свою порцию. – Хочу оставить уничижительный отзыв. Хотя в целом нормально. Не трюфели, конечно, и не картошка с селедочкой… А чай?

– Будет вам чай, – проворчал сержант. – Холодный, с соляркой, с сушками. Вообще-то господ и прислуги здесь нет, каждый обслуживает себя сам. Вы знаете, сколько можно налить.

Впервые за несколько дней у бойцов в желудках что-то появилось. Чувство было непривычное, изжога обосновалась за грудиной. Весь день они заготавливали дрова, круша «ненужные» перегородки движимого социалистического имущества. Пилили ножовкой жесткие ломающиеся сапоги, резали их на мелкие, примерно равные фрагменты. Две пары по распоряжению Затулина оставили в целости, в качестве неприкосновенного запаса. После того как сапоги были отделены от подошв и разделены на мелкие части, кучка «съедобного» сделалась какой-то скудной. Но все равно это было лучше, чем ничего. Получившийся продукт долго вываривали, чтобы избавиться от въевшегося в кирзу обувного крема, делили на порции, заворачивали в газеты. Впервые за много дней солдаты перешли на двухразовое питание.

В восемь вечера, когда от усталости уже мутило, сержант объявил подготовку к ужину. Варить кирзу вторично было бессмысленно, она в любом случае осталась бы жесткой. Солдаты сгрудились у печки, недоверчиво взирали на его священнодействия. Никто не замечал, как по лбу струится пот, а гимнастерки прилипают к спинам. Железным прутом Ахмет разравнивал тлеющие угли в печке, потом раскладывал на них кусочки кирзы. Он сосредоточенно смотрел, как они чернеют, сворачиваются, превращаются во что-то похожее на древесный уголь. Он успевал их выбрасывать, пока они не превратились в откровенные угольки, укладывал новые. Кирза хрустела, рассыпалась на зубах, имела отвратительный горький вкус и кое-как глоталась. Ахмет отлучился в машинное отделение, вернулся с банкой вязкой субстанции коричневого цвета.

– Солидол, – объяснил он тем, кто плохо понимал. – Для смазки механизмов в условиях повышенной влажности. Используется также в садоводстве и в лечебных целях. Предлагаю обмазать кирзу, чтобы легче глоталась.

Глоталось действительно легче, но вкуснее от этого кирза не становилась. Люди плевались, отхаркивались.

– Не нравится еда? – усмехался Ахмет. – В таком случае, товарищи военнослужащие, советую умерить свои запросы.

Под утро у Полонского скрутило живот. Он стонал словно роженица в палате. Товарищи всполошились, зажгли свечи. На Филиппа было жалко смотреть. Парень почернел, козлиная бородка торчала клином, глаза вылезали из орбит. Он держался за живот, словно не выпускал оттуда демона, рвущегося на волю.

– Филипп, ты что? – Ахмет посветил ему в лицо.

– Болею, – натужно прошептал Полонский. – Хреново мне.

– Молод ты еще болеть, – укорил его сержант.

– Ничего и не молод. – Солдат облизал губы. – Я в этом корыте лет на сорок постарел. Возраст на желудок давит, Ахмет. Старость не за горами.

– Эй, вы там!.. – Затулин покосился в темноту. – Принесите ему на старости стакан воды. Вернее, полстакана. И таблетку от желудка.

– Точно! – Полонский затрясся в истеричном хохоте. – Тащите таблетку от желудка. Пусть он развалится к чертовой матери. От него и так уже ничего не осталось.

– Аспирин пойдет? – деловито осведомился Серега, роясь в аптечке.

– Пойдет, – прошептал Полонский. – Мне уже любая хрень годится.

– Ничего, боец, – успокаивал его Федорчук. – Время вылечит, все в порядке будет.

– Конечно, вылечит, Вовка. – От нестерпимой боли у Полонского разыгралось чувство юмора. – Мертвым, знаешь ли, хворь вообще по барабану.

Его накормили таблетками, дали попить воды. Он успокоился, откинул голову. Рези в желудке стали терпимыми.

– Спасибо, друзья, – едва прошептал парень. – Вам воздастся за вашу доброту. Нет, действительно, завтра или послезавтра, но точно воздастся.

Наутро ничего не воздалось. Солдаты вырастали сумрачными призраками из надоевших «могил», умывались соленой водой, вяло обсуждали последствия вчерашнего ужина. Ахмет объявил, что сегодня бойцы тоже вправе рассчитывать на завтрак, и принялся растапливать печку. Федорчук и Серега оживились, уселись за стол, стали ждать. Серега перелистывал солдатскую книжку, удостоверение личности, которое обязан иметь каждый военнослужащий. Федорчук достал свою, извлек из нее замызганные фотографии и стал совать их Сереге. Мол, глянь, это я, а вот родители.

– Снова сапоги на завтрак, – патетично простонал Полонский, отклеиваясь от подушки.

Он поднялся самым последним, блуждал по кубрику, спотыкаясь о баки и тазики, бормотал, что после вчерашнего заболел агрессивной формой лунатизма и к нему лучше не подходить. Убивать товарищей вроде не за что, но так хочется!

– Ожил. – Ахмет ухмыльнулся, водружая котелок на печку. – Теперь жить будет. Хотя какая это, к лешему, жизнь.

– А это я с женой в нашем саду. – Федорчук совал Сереге фотографию. – Но на меня не смотри, фото плохо получилось.

– Это ты плохо получился, – ядовито проурчал Филипп, подглядывая Вовке через плечо. – Ого, да на фото, я так понимаю, еще и твои нерожденные дети?

– Какие дети? – забеспокоился Федорчук. – Нет здесь никаких детей. У меня вообще нет детей…