Ада Самарка - Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения

Она выключила музыку.

– Это твои знакомые?

– А я ее драл, – словно читая мысли хозяина, пьяно декламировал Гошка-Цап, закинув худые белые ноги в шлепках на стоящий за соседним столиком стул, – да что там, я жениться на ней хотел, а она, сука дурная, гордая, кни-и-и-жки читает, в библ… бля… библилятеку б… ходит н…й, думала принца б… встретить, конечно, мы же со шпаной, с пацанами, да, нормальными нашими, не обща-а-аемся.

Белла молча взяла диск, загремела клубная наркоманская кислотная трещотка.

– Так вот и сиди, коза ты дурная, в этой своей дыре, убирай сцаки и рыги за такими, как мы, которые сюда на море как нормальные люди отдыхать приезжают… Что я, не знаю, что ли, что тебя продали за долги твоего папаши-мудня этому уроду каличному у-у-у б…, какой же ты страшный в натуре…

Дядя Дима, забыв вытереть слюну, сделал уверенный шаг в их сторону, Гошка-Цап, пьяно и беспомощно улыбаясь, поднял руки, откидываясь на спинку стула – все, все, все, папаша, это я сгоряча, это я за Белочку нашу распереживался!..

Выпив всю водку, что была на столе, компания отправилась купаться. Спускаться в море им было тяжело, передвигаться по рельефному, в провалах и водорослях дну – почти невозможно. Не в силах больше ржать и орать, они умиротворенно попадали у самого берега, лениво брызгая друг на друга и тихо бессвязно матерясь.

– А ты давай, дери ее, козу дурную, не жалей, папаша, – чуть повиснув на хозяине, сказал Гошка-Цап, проходя в снятый для всей компании «люкс», – мне не жалко, у меня сейчас такие бабы есть, такие бабы… что хочешь, для меня сделают, аж пищат… а я ж, дурак, жениться на этой хотел…

Ночью они проснулись, неприятно удивленные некурортной тишиной, выползли на улицу. У входа горел единственный фонарь, тускло освещая стоянку и угол стола на террасе. Огромные синеватые звезды, как груши, висели пугающе рядом, там, метрах в двадцати от берега, над морем, которое расходилось тонкой серебристой рябью от берега в страшный черный провал. Освещенными оставались два или три окна, положившие желтоватые тусклые прямоугольники на посыпанную гравием дорожку и на некошеную сухую траву со стеблями голубого цикория.

– Й… же ж вашу б… мать н…й, – громко и с тоской сказал Гошка-Цап, – что же это занах…й море такое б…, за что мы, спрашивается, нормальные пацаны, башляем сегодня столько денег н… б…, а? Не, ну мы приехали, на море, да, как нормальные люди, а тут же просто п…ц какой-то.

Он говорил медленно, так что паузы были заполнены нежным стрекотанием каких-то ночных степных насекомых, с едва слышным шелестом бились о лампочку мотыльки.

– И в баре никого… – послышалось из-за дома.

– Э-э-эй! Суки! Открывайте! Дайте парням выпить, в самом деле!

Скоро к ним вышла, шаркая, большая перекособоченная тень ( горбун из Нотр-Дама ! – сказал кто-то наиболее просвещенный из их компании).

– Батя, дай нам просто водки, садись с нами, если хочешь, – примирительно сказал Гошка-Цап.

Дядя Дима молча вынес им четыре бутылки и, подволакивая ногу, размахивая выкрученными, сложенными как клешни руками, ушел обратно к себе.

Гнетущую тоску не оправдавшего их надежды черноморского побережья компания разбавила как смогла – к обрыву подогнали машину, врубили музыку и в лучах дальнего света пытались танцевать. Кто-то не поленился, натаскал сухой травы и веток, устроили костер, потом разделись догола, сунулись купаться, но внизу свет фар лишь обозначал на черной смолистой глади моря светлую продолговатую кляксу, – метрах в десяти от берега. Подбадривая друг друга воплями и смехом, поплыли, и Белла, вслушиваясь за окном в их перекрикивания и плеск, думала, что было бы так хорошо, если бы Гошка-Цап утонул. Костер быстро погас, на краю обрыва их силуэты были едва различимы – две пары, не стесняясь друг друга, по-звериному стали сношаться, музыка кончилась, и сквозь стрекот и шелест травы слышалось влажное постукивание бедер о ягодицы, перетекающее в этой совсем сентябрьской, прохладной, степной тишине в равномерный, почти незаметный плеск волн внизу. Кто-то, оставшийся без пары, мочился прямо под окнами, задрав подбородок и глядя на звезды.

Видать, протрезвев немного, решили ехать в город, откуда вернулись лишь под утро, в рыжевато-розовом шелковистом тумане, с не успевшим высохнуть конденсатом на заднем стекле и зеркалах.

Вокруг кострища валялась пластиковая посуда с остатками красного жира от морковки по-корейски, вывернутые серебристой изнанкой порванные пачки от сухариков и чипсов, много битого стекла. Будто специально там брошенные, на самом видном месте у спуска к морю, валялись использованные презервативы.

Компания проснулась после обеда, кто-то один спустился и тихо попросил бутылку водки и чего-то закусить. Была только вермишель быстрого приготовления, которую они у себя наверху сгрызли всухомятку. Ближе к вечеру пошли покупаться, снова поставив машину у обрыва и врубив кислотную клубную музыку. Потом, оставив в номере клубок из грязных простыней на полу, уехали, заплатив строго по счету, зачем-то протяжно бибикая почти до самой трассы.

Первое октября пришлось на понедельник, а в воскресенье утром «Диву» покинули последние постояльцы. Тепло от солнца было каким-то молочным, обволакивающим, дающим силы и радость. Уже часа в четыре море, небо, легкие редкие облака на горизонте, дом, сухая трава и кочки, тропинка вдоль берега становились одного оттенка, чуть красноватого, спокойного. Белла садилась за один из столиков на террасе и читала книжки. Дядя Дима записал ее в библиотеку в Черноморском и раз в неделю, когда ездил за продуктами – привозил и книги. Низкое солнце золотило ее выбившиеся из хвоста волоски, шею, скулу и кисть руки с тонкими длинными пальцами, которые она подносила к лицу, зачитавшись, иногда почти покусывая. Когда она вставала и уходила за чем-то, забывая книги на столике, на тот же стул садился дядя Дима, смотрел на море с того же угла, что смотрела она, брал книгу, читал несколько предложений, листал, аккуратно клал на место и уходил.

– Ты можешь ехать, – сказал он однажды, – ты никому больше ничего не должна, спасибо.

Белла как-то невнятно отказалась.

– Но я не буду тебе много платить, все равно ничего не заработаешь.

Она пожала плечами и продолжила чтение. Дядя Дима попытался изобразить раздражение, даже хлопнул дверью на кухню, но, едва убедившись, что тут точно никто его не видит, чуть прихлопнул клешнями, страшно и непривычно улыбаясь – этот вид гримасы появлялся на его лице нечасто, и борозды со складками сложились в какую-то новую комбинацию, чуть щекоча кожу лица.

В начале октября к дяде Диме приехала Оксана Михайловна, врач-невропатолог.