Ада Самарка - Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения

В аптеке, как я и предполагала, мою бумажку с рекламой лекарства на обратной стороне долго рассматривали, хмурились и сказали, что такого у них нет, и вряд ли сейчас в городе найдется место, где такое можно достать.

– Но столица. Не деревня же… неужели не… – злобно цедила я, в своем белом халате и офисных туфлях на каблуках.

Женщина-провизор сочувствующе смотрела на меня из-за толстых стекол очков и качала головой.

Я вернулась в больницу. Накинула на плечи теплую спортивную куртку, которую всегда вожу на заднем сиденье для подобных случаев. Вернее, не для подобных, боже упаси, а просто если вдруг потребуется отлучиться куда-то от машины, а на улице не жарко.

Тут за забором, если пройти дворами, есть еще одна аптека. Именно тут мы проезжали как-то поздно ночью – я сильно задержалась на работе, он забрал меня на своей машине (этой еще не было), мы закупились в супермаркете, уже шли домой, и я сказала: «Нет, давай вернемся за тестом, иначе я ночью спать не смогу». У меня была задержка, один день, повышенное слюноотделение и два раза в офисе кружилась голова. Мы вернулись на стоянку, поставили кульки обратно на задние сиденья и как-то вырулили через неработающий рынок сюда, к этой аптечке. Я сказала, что так сильно нервничаю, что снова упаду, и за тестом пошел он, а я наблюдала через зеркало заднего вида. Принес один. Я сказала, что это несерьезно, но, наверное, до завтра одного нам хватит. Дома я помчалась в туалет, даже не сняв туфли, зубами разрывая упаковку с тестом, а он рванул следом, объясняя, что аптекарша ему сказала использовать только утром. Но я крикнула, что до утра не дотерплю, не дотерплю даже до следующей минуты, не дотерплю ни секунды, даже туфли снимать не буду.

И тест все показал весьма однозначно, но мы все равно не спали до утра, так как на тесте было написано, что использовать его следует и впрямь только утром, и что-то в происходящем нам казалось еще не до конца утвердительным.

Аптека появилась внезапно, будто кинулась на меня из этого бурого замусоренного дворового полумрака. И я остановилась, понимая, что не могу зайти внутрь, потому что разревусь там. А на мне белый халат, черные колготки и офисные туфли. Я развернулась и пошла назад, во мрак и во дворы, и мне казалось, что эта аптека с несуществующим спасительным лекарством гонит меня прочь. Ах, если бы все аптеки были бы только для продажи тестов на беременность! Ах, если бы все больницы были бы только роддомами!

Меня, конечно, не пустили в реанимацию. Я совала деньги, но их у меня не брали. Я готовилась к худшему и сидела на потрепанном мягком уголке перед неработающим телевизором в отделении хирургии, этажом ниже. Я попросила врача обязательно позвать меня, когда это худшее случится, и тут он за все время наших с ним коротких бесед за этот день как-то так оживился и, доброжелательно посмотрев мне в глаза, кивнул и сказал, что, конечно, обязательно сам спустится и позовет.

«Ненавижу…» – подумала я, обняв себя за плечи. Потом расслабилась, вытянула руки и ноги и попыталась визуализировать себя и его в бетонных кубах и прямоугольниках этой больницы, начертить некую линию связи между ним и собой, соединиться с ним. Ведь, по сути, мы все равно были рядом тут. Я была так близко, как позволяли обстоятельства, это была самая близкая из доступных мне близостей, я уже знала, что перед работой просто заеду домой принять душ и что проведу тут всю ночь. Состояние усталости удачно легло на состояние аварийной индифферентности, и мне казалось, что впасть в транс сейчас очень просто.

– Слушай меня, – сказала я в уме, когда тонкий пунктир, ведущий из моей души в его душу, соединился в ровную линию, по диагонали пересекающую вместившее нас пространство, и на сердце у меня сделалось легко и свободно, – сейчас у тебя самый гнусный период, это не в момент аварии тяжело, а потом накрывает, вот как сейчас. Я буду тебя отвлекать от мыслей всяких непотребных и расскажу тебе новую сказочку, а ты слушай меня и не смей засыпать!

Я на секунду открыла глаза. Комната стала почти уютной – по потолку проползали полосы света от разворачивающихся внизу карет «Скорой помощи». Тени от стоящих на подоконнике растений были огромными, бархатными, как на юге. Продавленные подушки дивана казались необычайно мягкими. Я достала телефон, подключила гарнитуру, включила функцию диктофона, сложила на груди руки и закрыла глаза.

Второй брак Ильи Иосифовича Короля можно смело назвать браком по расчету. Хотя, если честно, Илья Иосифович как раз-то и не принадлежал к числу ловких устроителей своей жизни. Но факт остается фактом – 38-летний вдовец с десятилетней дочерью, к тому же еврей, не наделенный особыми талантами и со смутным политическим прошлым – и вдруг становится не просто женатым человеком, а вдобавок и целым комендантом огромного таежного лагеря для ссыльных лиц. В самый разгар чудовищных событий, похоронивших в безымянных рвах всех родственников Ильи Иосифовича, он сам с дочерью оказался в невообразимо далеком тылу, шесть часовых поясов от фашистских зверств и красных репрессий, и ведь никакой не лесоповал, не уголь ждали его там: перловка, гречка и даже белейшая манка, а еще привозной картофель клубнями с кулак, а еще рыбы невиданной вкусноты и жирности, солонина, и все это килограммами, пачками, даже апельсины из Китая. И это когда весь тыл работал на нужды армии и за саботаж ссылали семьями в болота, на вечную мерзлоту. Вот тебе хлеб из муки белой, пожалуйста! – а тут же рядом вши, тиф, голод, цинга, мерзлота вечная, болота. Врач один на восемьсот душ… Вот в этой-то страшной для тысяч других сибирской тайге дочка Ильи Иосифовича поправилась, пропали авитаминозные язвы на коже, щеки и шея сделались словно алебастровыми, глаза как тихая заводь ночью с лунным светом, с густыми неровными ресницами, которые при правильном освещении бросали тени, напоминающие силуэты юкковых пальм. Отец отшучивался, что, мол, она с рождения такая, с ресницами этими, крылоподобными – морщилась, маленькая, плакала, сжимала отчаянно веки, а ресницы торчали кокетливо. Уже тогда люди частенько вздыхали, качали головами, приговаривая: «Мамка ейная небось красавицей была». Тут Илья Иосифович неловко разводил руками, кривил губы в скептической улыбке, морща один глаз, как бы заглядывая, прицениваясь, за горизонт прошлых лет, пожимал плечами, и тут же обнимал, если она стояла рядом, свою новую жену, и отвечал, словно извиняясь: «Да нет, обычная была… то ли дело Маргарита моя…»

Маргарита подобрала их с дочкой в начале июля тысяча девятьсот сорок первого, на Киевщине.

Стояли знойные погожие дни, в солнечных кляксах на изумрудной траве сонно лежали, уютно подобрав под себя копыта, коровы, полуденный ленивый покой наполняло мерное жужжание перелетающих с цветка на цветок насекомых – ни в чем и нигде не угадывался кровавый ужас, который скоро накроет эти земли своим прокопченным решетом со свастикой. Но в Ступках уже все было по-другому. Спешно запихивал в автомобиль рогожные мешки, из которых торчала патефонная труба и свернутый ковер, некий уважаемый человек. Отталкивая в сторону растерянную дочь комсомольского возраста и соответственного порыва, прижимающую к груди гипсовый бюстик Вождя, он с досадой шипел, оглядываясь: «Да брось ты… Черт, черт, не бросай! Оставь, не помещается!» Серьезно нервничал директор детского дома, застывший среди броуновского движения нянечек: предназначенный для них транспорт уже уехал, занятый кем-то другим. Главврач местной больницы подергивал бородку, бормоча под нос немецкие слова из разложенных на столе пыльных медицинских фолиантов. В непонятном волнении пребывали и медсестры – может, с приходом немцев все станет лучше, – хуже, чем было, им казалось, уже быть не может.