Роман Сенчин - Наш последний эшелон

Можно уже сказать: дотянул до конца.

– Комтех, ключ дай от каптерки. Взять надо кое-что.

– Молоко, кстати, в столовой, в шкафу.

– А-а, можешь выпить.

Мой вещмешок у самого входа. Месяц, как собран. Осталось пристегнуть к лямкам заполярку, сапоги, засунуть внутрь пэша, грязное нательное бельишко, и – в путь. Сначала повезут, конечно, в отряд. Сдам обмундирование, получу военный билет, документы на проезд до места жительства…

Рядом с мешком – дембельский «дипломат». Это родители прислали в конце сентября, как раз к приказу. Как давно это было – приказ об увольнении в запас солдат срочной службы призыва… Моего призыва. Скоро три месяца. Почти девяносто дней. Девяносто лишних дней.

Отмыкаю замочки на «дипломате». Распечатываю пачку «Бонда». Одну из трех… Для колодки надо пятьдесят сигарет, так что несколько можно выкурить. Беру штучку, потом еще две. Осталось, значит, пятьдесят семь… Сейчас нельзя не покурить. Редкий момент. Как будто колесо остановилось, перестало вращаться и ты, находясь внутри него, тоже перестал, замер, и вот изумляешься, глядя вокруг… В детстве у нас была такая игра. Колесо от «Кировца» затаскивали на дамбу, один кто-нибудь залезал в его нутро, там, где должна быть камера, упирался ногами в резину, сжимал руками края покрышки. «Готов!» И колесо вместе со смельчаком сталкивали с дамбы. Оно катилось, бешено вращаясь, подскакивая на камнях. Врезалось в воду… Так и сейчас – такое же ощущение. Долгие секунды, часы, дни вращался, подскакивал, упирался, чтоб не вылететь, не сломать шею. И вот – остановилось, успокоилось, легло неожиданно набок, и ты озираешься, не понимая, охренев от наступившего покоя, рассматриваешь все вокруг, точно впервые увидел, и ждешь с ужасом, но и желанием, что вот-вот снова завертится, замельтешит, сольется в кутерьме неразберихи…

Часто сплевывая, втягиваю в себя едкий, удушливый дым просохшего, залежавшегося табака. Непривычно – чаще приходится курить влажные, отсыревшие; чтобы как следует затянуться, надо сосать изо всех сил, до боли в висках. А тут… Все кажется странным в эти минуты, но желанным, хорошим, добрым. И почему-то именно сейчас понимаю, что буду скучать по этой ненавистной, осточертевшей заставе, по таким парням, которых на гражданке уже не встречу. Там они станут другими. И по тоске по дому, по самому этому желанию вырваться отсюда буду скучать…

Долго тыкал оплавленным фильтром в чугунную боковину урны… Надо все-таки спать. Завтра трудный денек. Как и большинство предыдущих…

Спустился, отдал Комтеху ключ. Зашел в туалет… Сколько раз скоблил, доводил до блеска эти вмазанные в бетон корытца – о́чки – со стершейся эмалью… Да, залетов хватало. То на кухне засекут за жаркой картофана, то до стыка не дойду, то пошлю Пикшеева… Что ж, прощайте, очки, скоро буду сидеть на удобном, с мягким кружком, унитазе. В одной руке сигаретка, в другой – чашечка кофе. За всё оторвусь!

В кубрике воздух затхлый, спертый, как всегда воняет грязными сырыми портянками, немытыми телами, уксусом пота. Оставляю дверь в коридор приоткрытой. Ложусь на свою кровать, потягиваюсь.

Раз за разом, с небольшими изменениями, представляется, как буду уезжать. Сваливать… И тут же пытаюсь разогнать пугающие яркостью картинки того, что скоро-скоро случится. Должно случиться… Нет, лучше не разгонять – пусть представляется, и я усну под эти сладкие видения…

Равномерные, осторожные шорохи, точно крыса в стене грызет гнилой брус. Прислушиваюсь, улавливаю бормотание, тихие вздохи. Приподнимаюсь на локте, смотрю туда, откуда шумок.

Через две койки от моей шевелится плавно одеяло, оттуда и крысиные звуки, бормотание.

– Эй, Терентий, кончай дрочить! – говорю громко, чтоб испугать его. – Тут люди все-таки… Иди в клозет, там и облегчись!

– Да не это… – хрипит сквозь сон Терентий. – Нога зачумела, как полено, блин…

– Сам ты полено! – И я с радостью чувствую, что злюсь, возвращаюсь в нормальное состояние, что то странное и смутное настроение порвано, колесо вновь завертелось, понесло меня дальше, а я вцепился в него и зажмурил глаза. – Кретин ты, Терентий. Ур-род! Гамадрил.

Накрываюсь с головой одеялом, сжимаюсь. Уговариваю себя, повторяю и повторяю шепотом: «Спать, спать. Чем больше спишь – тем ближе дембель. Спать, спа-ать…»

1998 г.

1

Вот так можно начать. Потом что-нибудь дальше.

А «БАЛДЭМ» – это естественно. Идеальное средство для мытья всех видов волос. Сухих, ломких, жирных, секущихся… Когда я залезаю в ванну, я чувствую себя юной нимфой из рекламы… Приятно!

Тут у Боба соседка но-шпой траванулась. Потом Боб рассказывал: во всем подъезде полночи бедлам стоял. Спасали… Нашла тоже, чем травиться, – но-шпой.

Наин. Но-шпа – это неестественно. Блевать, корчиться, желудочным соком истекать. Умирать медленно, трудно, сто раз раскаяться, что заглотила эти десять таблеток, бороться за жизнь.

Да, самое страшное – это раскаяться на пороге такого рода смерти в содеянном. Лежать и час, и два и повторять: «Зачем я это сделал? Нет, нет, не хочу. Жить! Жить!» Но все-таки умереть.

Надо быстренько как-нибудь. Как молния чтоб. А но-шпа… Даже название несерьезное. Игрушечное какое-то, смешное. Но-шпа.

Так, что дальше?

– Алло. Привет. Чего, Боб? Гулять? Отстань, Боб. Да не хочу! А?.. Ну, через полчаса. Да, занят. Думаю. А?.. Надо, значит. Пока.

Итак…

Кстати – о жизни нужно судить неоднозначно. Только где трезвые головы, могущие это сделать? Судить. Один философ, например, на склоне лет, поглядев на свою не очень-то и хреновую жизнь, вывел: лучше вообще не приходить. Прав, бесспорно, да только кто нас спрашивает… Рождают куколок для забавы, а потом, когда куколка подрастет, пускают мучиться. Конечно, остаться там, во тьме и покое, невостребованной, но запрограммированной клеткой – это самое то. А уж если увидеть мир, то защищенным от него надежной стеной презерватива.

Как-нибудь так…

– Алло! Слушай, Боб!.. Ладно, выхожу. Что? Возьму.

О-ох, надо идти гулять.

– Перевет! – улыбается Боб.

– Привет.

– Чего злой такой? Домино взял?

– Угу.

– Ништяк.

Не спеша пошли по тротуару. С тополей сыплется пух. Забивает дыхательные пути. Идем, молчим.

Навстречу тащится бабушка. Впереди себя катит коляску. В коляске коробка со стеклотарой. Вот так бы надо, чтоб во всех колясках…

– Ну и что скажешь?

– Ничего. – Боб пожимает плечами. – А что сказать?