Игорь Губерман - Искусство стареть (сборник)

Совсем не зря нас так пугает
с дыханьем жизни расставание:
страх умереть нам помогает
переживать существование.

Чтоб не торчали наши пробки
в бутылях нового питья,
выносит время нас за скобки
текущих текстов бытия.

Не ошибок мне жаль и потерь,
жаль короткое время земное:
знал бы раньше, что знаю теперь,
я теперь уже знал бы иное.

Ещё одну вскрыл я среди
дарованных свыше скорбей:
практически жизнь позади,
а жажда ничуть не слабей.

В одно и то же состояние
душой повторно не войти,
неодолимо расстояние
уже прожитого пути.

Что в зеркале? Колтун волос,
узоры тягот и томлений,
две щёлки глаз и вислый нос
с чертами многих ущемлений.

Вот я получил ещё одну
весть, насколько время неотступно,
хоть увидеть эту седину
только для подруг моих доступно.

Мне гомон, гогот и галдёж —
уже докучное соседство,
поскольку это молодёжь
или впадающие в детство.

Своя у старости стезя
средь зимних сумерек унылых:
то, что хотим, уже нельзя,
а то, что льзя, уже не в силах.

А в кино когда ебутся —
хоть и понарошке,
на душе моей скребутся
мартовские кошки.

Я по себе (других не спрашивал)
постиг доподлинно и лично,
что старость – факт сознанья нашего,
а всё телесное – вторично.

Поездил я по разным странам,
печаль моя, как мир, стара:
какой подлец везде над краном
повесил зеркало с утра?

Зря, подруга, ты хлопочешь
и меня собой тревожишь:
старость – это когда хочешь
ровно столько, сколько можешь.

Года меняют наше тело,
его сберечь не удаётся:
что было гибким – затвердело,
что было твёрдым – жалко гнётся.

Смешон резвящийся старик,
однако старческие шалости —
лишь обращённый к Богу крик:
нас рано звать, в нас нет усталости.

Я курю в полночной тишине,
веет ветер мыслям в унисон;
жизнь моя уже приснилась мне;
вся уже почти; но длится сон.

Я в фольклоре нашёл враньё:
нам пословицы нагло врут,
будто годы берут своё...
Это наше они берут!

Увы, но облик мой и вид
при всей игре воображения
уже не воодушевит
девицу пылкого сложения.

Всегда бывает смерть отсрочена,
хотя была уже на старте,
когда душа сосредоточена
на риске, страсти и азарте.

Когда бессонна ночь немая,
то лиц любимых вереница,
мне про уход напоминая,
по мутной памяти струится.

Очень жаль, что догорает сигарета
и её не остановишь, но зато
хорошо, что было то и было это,
и что кончилось как это, так и то.

Уже куда пойти – большой вопрос,
порядок наводить могу часами,
с годами я привычками оброс,
как бабушка – курчавыми усами.

Мои слабеющие руки
с тоской в суставах ревматических
теперь расстёгивают брюки
без даже мыслей романтических.

Даже в час, когда меркнут глаза
перед тем, как укроемся глиной,
лебединая песня козла
остаётся такой же козлиной.

На склоне лет не вольные мы птицы,
к семейным мы прикованы кроватям;
здоровья нет, оно нам только снится,
теперь его во снах мы пылко тратим.

Во сне все беды нипочём
и далеко до расставания,
из каждой клетки бьёт ключом
былой азарт существования.

Идея грустная и кроткая
владеет всем моим умишком:
не в том беда, что жизнь короткая,
а что проходит быстро слишком.

Ровесники, пряча усталость,
по жизни привычно бредут;
уже в зазеркалье собралось
приятелей больше, чем тут.

Вы рядом – тела разрушение
и вялой мысли дребезжание,
поскольку формы ухудшение
не улучшает содержание.

Вокруг лысеющих седин
пространство жизни стало уже,
а если лучше мы едим,
то перевариваем – хуже.

Вдруг чувствует в возрасте зрелом
душа, повидавшая виды,
что мир уже в общем и целом
пора понимать без обиды.

Где это слыхано, где это видано:
денег и мудрости не накопив,
я из мальчишки стал дед неожиданно,
зрелую взрослость оплошно пропив.

Зачем вам, мадам, так сурово
страдать на диете учёной?
Не будет худая корова
смотреться газелью точёной.

Спокойно и достойно старюсь я,
печальников толпу не умножая;
есть прелесть в увядании своя;
но в молодости есть ещё чужая.

Иные мы совсем на склоне дней:
медлительней, печальней, терпеливей,
однако же нисколько не умней,
а только осторожней и блудливей.

Но кто осудит старика,
если, спеша на сцену в зал,
я вместо шейного платка
чулок соседки повязал?

Прошёл я жизни школьный курс,
и вот, когда теперь
едва постиг ученья вкус,
пора идти за дверь.

С утра в постели сладко нежась,
я вдруг подумываю вяло,
что раньше утренняя свежесть
меня иначе волновала.

С авоськой, грехами нагруженной,
таясь, будто птица в кустах,
душа, чтоб не быть обнаруженной,
болит в очень разных местах.

Чтобы от возраста не кисли мы
и безмятежно плыли в вечность,
нас осеняет легкомыслие
и возвращается беспечность.

Мир создан так однообразно,
что жизни каждого и всякого
хотя и складывались разно,
а вычитались – одинаково.

Мы пережили тьму потерь
в метаньях наших угорелых,
но есть что вспомнить нам теперь
под утро в доме престарелых.

Не любят грустных и седых
одни лишь дуры и бездарности,
а мы ведь лучше молодых —
у нас есть чувство благодарности.

Ушли остатки юной резвости,
но мне могилу рано рыть:
вослед проворству зрелой трезвости
приходит старческая прыть.

Я мысленно сказал себе: постой,
ты стар уже, не рвись и не клубись —
ты слышишь запах осени густой?
И сам себе ответил: отъебись.

Ещё наш закатный азарт не погас,
ещё мы не сдались годам,
и глупо, что женщины смотрят на нас
разумней, чем хочется нам.

Куда течёт из года в год
часов и дней сумятица?
Наверх по склону – жизнь идёт,
а вниз по склону – катится.

Дряхлеет мой дружеский круг,
любовных не слышится арий,
а пышный розарий подруг —
уже не цветник, а гербарий.

Кто придумал, что мир так жесток
и безжалостно жизни движение?
То порхали с цветка на цветок,
то вот-вот и венков возложение.