Игорь Губерман - Искусство стареть (сборник)

В окно уставя взгляд незрячий
и сигарету отложив,
я думал: жизненной удачей —
кому обязан я, что жив?

Хотя года наш разум сузили,
сохранна часть клавиатуры,
а также целы все иллюзии
и слёзы льют, седые дуры.

Услыша всхлипы и стенания,
я часто думаю сурово,
что стоны эти – от незнания
того, как может быть херово.

Хоть и есть над каждым крыша,
все они весьма непрочные,
и Творец смеётся, слыша
наши планы долгосрочные.

А кто угрюмый и печальный,
ходячей выглядит могилой —
он жизни смысл изначальный
не уловил душой унылой.

Ко всем я проявляю уважение,
но я не безразличный старикан,
и теплится во мне расположение
к умеющим держать в руке стакан.

Душе моей желаю отпущения
грехов былого тела злополучного,
и дай Господь ей после очищения
опять попасть в кого-нибудь нескучного.

Мне к лицу благополучие
и покоя покрывало,
раньше мысли часто мучили,
но прошло, как не бывало.

Я стакан тащу к устам
по причинам очень веским:
я ведь буду скоро там,
где и нечего, и не с кем.

Мне с девками уже не интересно,
от секса плоть моя освободилась;
ища себе незанятое место,
в паху теперь духовность угнездилась.

Я сделал так: расправил кудри,
подмёл остатки отвращения,
рубцы и шрамы чуть запудрил —
душа готова для общения.

Я подумал сегодня средь полночи,
что напрасно тревожимся мы,
и не стоит обилие сволочи
принимать за нашествие тьмы.

Стоять погода будет жаркая —
в такую даже не напиться,
когда, ногами вяло шаркая,
друзья придут со мной проститься.
И будет зной струиться жёлтый,
немного пахнущий бензином,
и будут течь людские толпы
по лавкам и по магазинам.

Прав разум, когда ищет и стремится,
и праведна душа, когда томится;
поскольку у души предназначение —
томление, предчувствие, свечение.

Гляжу вперёд в самообмане,
в надежде славы и добра,
но в историческом тумане
пока не видно ни хера.

Моё по долгой жизни обретение —
встречал его у старых заключённых, —
что выучился жить я, как растение:
рад солнышку, и мыслей нету чёрных.

Склероз, недавний друг мой близкий,
велик и грозен, как Аллах,
я сам себе пишу записки,
напоминая о делах.

Ещё мы не в полной отключке,
и нам опасения лестны,
чтоб как бы на свадьбе у внучки
не трахнуть подругу невесты.

Куражимся, бодрясь и не скисая,
обильно пузыримся всяким понтом,
и тихо приближается косая,
умело притворяясь горизонтом.

То, что мы теряем без возврата —
всё пустяк и мелочь, милый друг,
подлинная личная утрата —
это помираешь если вдруг.

Внезапно как-то стал я стар,
сижу, как баржа на мели,
а жизни дерзостный нектар
сосут подросшие шмели.

Хочу, чтоб мы слегка спесиво
седой кивали головой:
когда стареют некрасиво,
то стыдно мне за возраст мой.

С иллюзиями бережен доныне я,
любовно их лелея и храня,
иллюзии целебны от уныния,
а скепсиса боятся, как огня.

Душе, когда с возрастом тело убого,
теплей от забот бытовых,
а мёртвых приятелей больше намного,
чем полу– и четверть живых.

На склоне лет ужасно тянет
к душеспасительным мыслишкам —
надеюсь я, что Бог не станет
ко мне приёбываться слишком.

Судьба, фортуна, рок и фатум
со мною бережны, как няни,
когда, укрывшийся халатом,
я почиваю на диване.

Чем печень разрушать, кипя и злобствуя
на мерзости вселенских прегрешений,
разумней выпить рюмку, философствуя
о благости житейских искушений.

Поварясь в человеческой гуще,
я до грустной идеи добрёл:
нынче каждый на свете живущий —
сам себе Прометей и орёл.

Подводит память жизни длинность,
былое скрыв за пеленой...
Когда утратил я невинность?
И это было ли со мной?

Пускай старик нескладно врёт,
я не скажу ему ни слова,
уже никто не отберёт
у нас роскошного былого.

Я запретил себе спешить,
я не бегу трусцой противной,
хочу я медленно прожить
остаток жизни этой дивной.

Всё то, что вянет, киснет, чахнет,
внутри где плесень, мох и тина —
в конце концов неважно пахнет,
и это очень ощутимо.

На что я жизнь мою истратил?
Уже на тихом берегу,
в пижаме, тапках и халате,
понять я это не могу.

В любой подкравшейся болезни
есть чувство (словно в день ареста)
прикосновения к той бездне,
которая всегда отверста.

Большие жизненные льготы
умелой старостью добыты:
мои вчерашние заботы
сегодня мной уже забыты.

Боюсь я, будет очень тяжко
мне жить в кошмаре предстоящем:
во мне унылый старикашка
свирепо борется с гулящим.

Конечно, сокрыта большая кручина
в том факте, что нас ожидает кончина,
однако прекрасно и очень гуманно,
что точное время до срока туманно.

Всё, что сбылось и состоялось,
а не сошло на нет обманчиво,
совсем иным в мечтах казалось
и было более заманчиво.

По жизни главный мой трофей —
богам служенье скромное;
Венера, Бахус и Морфей —
спасибо вам огромное!

Где же тот подвижный горлопан?
Тих и семенит едва-едва.
Стал я грациозен, как тюльпан,
и висит на стебле голова.

Приходит возраст замечательный,
нас постепенно усыпляющий:
мужчина я ещё старательный,
но очень мало впечатляющий.

В эпоху дикую, трагичную,
в года повального разбоя
приятно встретить смерть обычную —
от долгих лет и перепоя.

Когда-то мысли вились густо,
но тихо кончилось кино,
и в голове не просто пусто,
а глухо, мутно и темно.

Хотя врачи с их чудесами
вполне достойны уважения,
во мне болезни чахнут сами
от моего пренебрежения.

Было в долгой жизни много дней,
разного приятства не лишённых,
думать нам, однако же, милей
о грехах, ещё не совершённых.

Нет печали, надрыва и фальши
в лёгких утренних мыслях о том,
как заметно мы хуже, чем раньше,
хоть и лучше, чем будем потом.

Теперь душа моя чиста,
ей чужд азарт любого вида,
и суп из бычьего хвоста
мне интересней, чем коррида.

Не ликуйте, закатные люди,
если утром вы с мыслями встанете:
наши смутные мысли о блуде
не из тела текут, а из памяти.