Мария Метлицкая - Дорога на две улицы

– Не спеши, всему свое время. Все будет хорошо, – улыбнулся он.

Она успокоилась и сразу в это поверила.

В начале мая, неожиданно теплом, он собрался в дальний лес – возможно, на пару дней. Сказал, что пошли грибы – сморчки и строчки. И возможно, появились кряквы. Эля положила ему в рюкзак хлеба, яиц, вареной картошки, пачку заварки и котелок – закопченный и помятый с боков.

Эля принялась за уборку – вымыла маленькие тусклые окошки, отскребла ножом полы, проветрила матрасы и подушки. И даже испекла пирог с сухими грибами – кривобокий и пригорелый с боков.

Семен не появился ни через два дня, ни через три, ни через неделю. Она почти не спала и все выходила на дорогу. Через три недели поняла – он не вернется. Что-то случилось. Идти по следам было страшно – да и какой из нее следопыт!

Пошли дожди – сильные, сплошные, плотной стеной.

По ночам она сидела, поджав ноги, на скрипучей кровати и плакала. От страха, обиды и боли. Понимала, что и этот ветхий приют отказал ей в гостеприимстве. И это недолгое и, наверное, мнимое спокойствие закончилось. Она опять одна – на всем белом свете. И опять надо что-то придумывать и как-то выживать.

Ночью она смотрела на икону и молилась, чтобы он вернулся.

А однажды подошла к киоту и сказала:

– Обманул! Я ведь почти в тебя поверила! А теперь не верю! Ни Тебе, ни в Тебя! Нету Тебя и не было! А если бы был – Ты бы так со мной не смог!

Схватила икону и со всего размаха шваркнула об пол.

В конце июня она собрала свои нехитрые пожитки, написала записку, понимая, что адресат ее не прочтет, закрыла дом и уехала в Москву. В Сенином доме оставаться ей было страшно.

Устроилась на кондитерскую фабрику – там давали койку в общежитии. Фасовала зефир. От запаха ванили тошнило и кружилась голова. Сладкое она с тех пор возненавидела на всю жизнь. Даже кофе пила горький. Очень крепкий и очень горький – как моя жизнь, шутила она.

Соседки по комнате ее не любили – молчунья, в разговоры не вступает, себе на уме.

Они наряжались по вечерам, душились терпкими, невыносимыми духами, завивали горячим ножом волосы, отчего в комнате вечно пахло паленым. И спешили в кино или на танцы. После танцев жарко обсуждали кавалеров и соперниц. Ссорились, бранились, пили пиво и жарили яичницу.

Она лежала на кровати и читала. На нее бросали презрительные и осуждающие взгляды.

С кондитерской фабрики она ушла через полтора года – устроилась на швейную. Там хотя бы не было невыносимых запахов карамели, ванили и шоколада. Пахло только тканью и пылью.

А в общежитии было все абсолютно так же – те же разговоры, те же духи и те же скандалы.

Она скопила немного денег, экономя абсолютно на всем, и ушла с фабрики. Устроилась продавщицей в галантерею и сняла угол – койку за ширмой у старушки на Арбате.

Старушка была глухая и невредная. Одна из ТЕХ арбатских старушек, которые постепенно уходили в другой мир и забытье. Эля убирала комнату и приносила продукты. Эльза Федоровна – так звали хозяйку – готовила три блюда: куриный бульон, рыбные котлеты и печенье с корицей. Говорила, что больше ничего не умеет и не любит – так ест всю жизнь. Даже мужа покойного к этому приучила.

Эля смеялась и с удовольствием поглощала бульон и котлеты. Тогда она впервые за прошедший год почувствовала себя уверенно – ну или почти уверенно.

Эльза Федоровна уговаривала ее приодеться: «Ходишь как нищенка». А она копила. Откладывала каждую копейку на черный день. Которого она боялась как огня. Слишком хорошо знала, что такое этот «черный день».

А однажды посмотрела на себя в зеркало и ужаснулась. Бледная, под глазами синяки, роскошных волос не видно – убраны в старческий пучок. Застиранная кофточка и старая серая юбка. Сирота казанская, Эльза права. Плюнула на все и залезла в заначку. Купила шелковое платье, белые босоножки, тушь, помаду – яркую, сочно-красную. Побежала в парикмахерскую и сделала короткую стрижку.

Разглядывала себя в зеркало и удивлялась. Как можно изменить женщину! Чуть ухищрений – и возникает красотка. Впрочем, и правда – совсем чуть-чуть. При ее-то природных данных!

Теперь Эля шла по улице, высоко подняв прекрасную голову и отмечая боковым взглядом восхищенные взгляды мужчин и завистливые – женщин.

Она встретила Загорского прямо там, на Арбате. Тот был по-прежнему спокоен, нетороплив и небрит. Обрадовался ей вполне искренне. Говорил, что все волновались, куда она так резко и внезапно пропала. Просто испарилась с горизонта.

– Кто «все»? – спросила она.

– Все наши, – неопределенно ответил он и пригласил ее в гости.

Она почему-то пришла. Там, в мастерской, было все так же. Словно время там замерло, остановилось. Так же накурено, шумно, тесно, так же пахло коньяком и портвейном. Ей обрадовались – на пару минут, а через пару минут о ней забыли.

Она хотела уйти, но отчего-то осталась. Стала пить коньяк, закурила предложенную кем-то сигарету, откинулась в кресле и положила ногу на ногу.

В тот вечер она ушла с новым знакомым, высоким темноволосым очкариком Левой. В такси, везущем их на Солянку, он разговорился. Болтал охотно, рассказывал про то, что он режиссер, пока второй, но все впереди. Сейчас работает у мэтра – и назвал знаменитую фамилию.

Она молчала, смотрела в окно. Мимо пролетала ночная Москва, и ей казалось, что все повторяется. А той жизни, которой она жила последнее время, в деревне, и вовсе не было. Все это ей просто приснилось.

Они подъехали к длинному серому дому, поднялись в квартиру, не зажигая верхний свет. Он раздел ее и повел к дивану. Она не сопротивлялась – от выпитого ноги ее почти не держали и в голове было пусто и гулко.

Потом почему-то она громко, навзрыд, плакала, а он закрывал ей рукой рот – боялся соседей. Потом почти насильно влил стакан водки, укутал одеялом – и опять умолял утихнуть. А она вырывалась, почти дралась, пока он не залепил ей звонкую и сильную пощечину. Она крикнула: «Ненавижу!» – и сразу утихла, заснула и спала долго, до полудня. Пока он не растормошил ее и не прикрикнул, что пора одеваться.

Через три дня она опять пришла к Загорскому, и этот Лева сделал вид, что с ней незнаком. На коленях у него сидела полная блондинка и выпускала тонкой струйкой папиросный дым.

В тот вечер Эля уехала с лысоватым зрелым толстяком, имени которого она не запомнила. И снова была комната, теперь уже где-то на Таганке. В ней почему-то не было света и горела свеча. Широкая кровать была застелена несвежим бельем. Она сдернула это белье и легла на голый матрас, а толстяк растерялся и долго сидел с краю, рядом, неловко поглаживая ее по груди.

Ей очень хотелось плакать, но она смеялась – громко, в голос, неестественным, истерическим смехом. А он уговаривал ее замолчать и неловко путался в брючных пуговицах.