Мария Метлицкая - Дорога на две улицы

Но обстоятельства обстоятельствами, а плохо было так… Не приведи господи! Разные мысли были, разные. Даже пересчитала как-то Борино снотворное – хватит ли, чтобы так, сразу…

Чтобы совсем не свихнуться от обиды и вины, объявила виноватыми всех – мужа, мать и, конечно, Ольгу. Все бросили, подвели.

Все предали. Вот даже как. А что, неправда? Борис ушел с головой в работу. Изменял? Да наверняка! В больнице молодые девахи, готовые на все и сразу. Мать? Та предала давно, отказавшись перебраться в Москву: «Тяжело, не могу».

А она, Елена, могла? Тащить на себе дом, больного Никошу, маленькую Машку? Выносить презрение свекрови? Чувствовать вину перед Гаяне? Иркины пакости, Ольгин отъезд?

Все предали, все. Кстати, про мать. Как-то Эля рассказала, что у матери многолетний роман. Вот оно, оказывается, в чем дело!

С Элей об этом поделилась, а с родной дочерью…

Мужичок тот (по словам Эли) был приличный и тихий. Одним домом жить так и не стали, а вот свидания продолжались всю жизнь. Он, старый холостяк, у себя, маман у себя. Никакого обременения, все довольны.

Значит, мать предпочла маленького, робкого пузатого вдовца родной дочери и внукам.

Эля ее оправдывала: женщины того поколения жизнь устроить практически не могли. А тут такая удача!

– А почему врала? Скрывала? – не понимала обиженная Елена.

Эля усмехнулась:

– Ты же у нас святая! Остров Святой Елены не в честь тебя, часом, был назван?

Да уж, смешно… Знали бы все про ее святость…

А обида! Какая обида, господи! Сердце выжигала каленым железом. С ней – как с дешевой девкой…

А она готова была… На все была готова! Если бы позвал за собой, полетела бы, бегом побежала.

И на все наплевала бы, на все. «И на Никошу?» – задавала себе этот вопрос и холодела от ужаса. НЕТ! Никогда бы она не ушла. Или?..

Борис видел, что с Еленой происходит что-то странное. Как-то спросил:

– В чем дело?

Она, к счастью, нашлась:

– Климакс, Боря. Приливы, отливы. Настроение.

Он быстро успокоился: рановато, конечно, но – бывает.

Подошел к знакомому гинекологу, Марику Брайнину. Тот махнул рукой – ну разумеется. И тяжело вздохнул:

– Моя тоже психует. Невменяемая стала – орет, рыдает, по ночам не спит, по квартире мотается. И еще… – он наклонился к Борисову уху: – Слушай, даже говорить неудобно! Требует, ну ты понял, о чем я, – ну просто ежедневно. Как с цепи сорвалась! А мне, брат, не до того, поверь!

Борис понимающе кивнул. И тут же подумал – хорошо хоть, у Елены этого нет. Хоть здесь обошлось. А то… Просто рехнуться можно. Бедный Маркуша! Впрочем, его Галка всегда была взбалмошной и слегка сумасшедшей.

– Марик! А может, какие-то препараты? – жалобно спросил он.

– Это к эндокринологам подойди, в первой гинекологии. Они все про это знают.

Подумал, что в первую надо будет спуститься сегодня же. Ира Воропаева – прекрасный специалист. И тетка нормальная, не трепло. По больнице не понесет.

К вечеру он об этом уже не помнил. А когда, спустя неделю, увидел Иру на конференции, подумал: «Что-то я хотел от Воропаевой. Вот только что? Надо посмотреть в ежедневнике».

Записи в ежедневнике не обнаружилось. И ничего не вспомнилось тоже.

Елену привели в чувство два события, свалившиеся на голову, как водится, внезапно и без предупреждения.

Первое – появился Юра, дважды Борин и единожды ее зять. Да не один, а с сыном на руках. Точнее – за руку.

Мальчик Сережа, сын Юры и Ирки, был чрезмерно, до болезненности, худ и бледен. Налицо были анемия, рахит и какая-то неврологическая патология. Мальчик был напуган, часто вздрагивал и испуганно озирался по сторонам. Ел он неопрятно и жадно, глотал пищу, словно удав, не пережевывая. Ночью вскрикивал во сне и мочил простынку.

Юра был, как всегда, немногословен. Сказал, что с Иркой расстался давно, через три года после рождения мальчика. Куда она упорхнула – неизвестно. С кем – тоже. Ходили слухи, что укатила она с каким-то богатым восточным человеком, живет вроде где-то в Абхазии, и у мужа ее (или сожителя) большой бизнес, связанный с продажей мандаринов.

Выводы эти были сделаны из того, что дважды из Сухуми приходили «цитрусовые» посылки – ящики, закатанные в серый холст.

Ни письма, ни звонка от Ирки не было ни разу!

Было видно, что Юра попивает. Да он и не скрывал. Рассказывал, что запоям не подвержен, так что алкоголиком не является. Он «тихий пьяница».

По специальности давно не работает, а промышляет случайными заработками, чаще всего – в порту грузчиком. Еще рассказал, что сошелся с хорошей женщиной, «с жилплощадью и специальностью».

Женщина хорошая, а вот с Сережей не заладилось. Своих детей нет, а чужие ни к чему.

– Так какая же она хорошая? – удивился Борис. – Хорошая бы сына твоего приняла! – сказал он и посмотрел на Елену.

Юра пожал плечами:

– Всяко бывает. Да и Сережка не сахар. Много в нем от мамаши.

Возразить на это было нечего.

Машка Юру, родного отца, сторонилась. Брезговала. Говорила, что грязный и небритый. Да и он на общении не настаивал – кто ему Машка? Не растил, не привыкал.

Через неделю Юра исчез, оставив записку. В записке извинялся, но объяснял, что забрать с собой Сережу не может. И так намаялся, не дай бог! Просил прощения и проклинал Ирку.

Так в их доме появился Сережа. Их внук. И совершенно чужой мальчик.

Которым надо было заниматься, лечить, воспитывать, учить, откармливать.

И вообще – растить.

Елена приняла новенького внука как наказание. За все ею содеянное.

Приняла покорно и безропотно, словно так и надо.

Но к своим обязанностям, как всегда, приступила активно и ответственно сразу – школа, кружки, прививки, специалисты: неврологи, логопед, стоматолог, педиатр. Бассейн для осанки. Начала возить его по Москве. Музеи, выставки, театры.

Ему было неинтересно. Ничего. Тусклые глаза не загорались, эмоции на лице не проявлялись.

Оживлялся он только во время обеда и ужина. И появлялась такая жадность, при которой невозможно, противно было есть всем остальным.

Машка со стуком бросала вилку и демонстративно вставала из-за стола, бросив брату: «Свинья!» Никоша морщился, но терпел. Бориса тоже надолго не хватало.

Елена запаслась терпением. В сотый раз она объясняла внуку, как правильно вести себя за столом, какими пользоваться приборами и салфетками.

Сережа слушал ее, опустив голову. А когда она требовала поднять на нее глаза, смотрел сквозь нее. Мимо. И она видела, что он ее абсолютно не слушает. Или – не слышит?

Полюбить этого мальчика ей так и не удалось. Хотя старалась она очень, по-честному. Жалела – да. Стеснялась – да. Старалась от души – да. Но – не любила. Ни одного дня в своей и его, такой короткой, дурацкой и кошмарной жизни.