Виктория Токарева - Извинюсь. Не расстреляют (сборник)

Дюк не стал поддерживать это новое мнение. И не стал против него возражать. Он вдруг почувствовал, что хочет спать, и это желание оказалось сильнее всех других желаний. Голову тянуло книзу, будто кто-то положил на затылок тяжелую ладонь.

– Ну, до завтра, – попрощалась Нина Георгиевна. – Хотя уже завтра. Если проспишь, можешь прийти к третьему уроку, – разрешила она.

И пошла от остановки к своему дому. А Дюк – к своему. Короткой дорогой. Через садик.

Садик смотрелся ночью совершенно иначе – как дальний родственник настоящего леса. И лавочка выглядела более самостоятельной. Не зависимой от людей.

Дюк сел на лавочку в привычной позе – лицом к небу. Темное небо с проколотыми в нем золотыми дырками звезд было похоже на перфокарту. А может, это и есть Господня перфокарта, и люди из поколения в поколение пытаются ее расшифровать. Хорошо было бы заложить ее в счетную машину и получить судьбу.

Дюк всматривался в звездный шифр, стараясь прочитать свою судьбу. Но ничего нельзя знать наперед. И в этом спасение. Какой был бы ужас, если бы человек все знал о себе заранее. Кого полюбит. Когда умрет. Знание убивает надежду.

А если не знать, то кажется: не окончишься никогда. Будешь вечно. И тогда есть смысл искать себя, и найти, и полностью реализовать. Осуществить свое существо. Рыть в себе колодец до родниковых пластов и поить окружающих. Пейте, пожалуйста. И ничего мне не надо взамен, кроме: «Спасибо, Дюк». Или: «Спасибо, Саша». Можно просто «спасибо».

Благодарность – не аморфное чувство, как говорит мама. Оно такое же реальное, как, скажем, бензин. Благодарностью можно заправить душу и двигаться по жизни дальше, как угодно высоко – до самых звезд, Господней перфокарты.

Мама спала. Дюк неслышно разделся. Просочился в свою комнату.

Расстеленная кровать манила, но Дюк почему-то включил настольную лампу, сел за письменный стол. Раскрыл «Что делать?». Вспомнилось, как мама время от времени устраивала себе разгрузку, садилась на диету и три дня подряд ела несоленый рис. И чтобы как-то протолкнуть эту еду, уговаривала себя: «А что? Очень вкусно. Вполне можно есть». Дюк давился снами Веры Павловны и уговаривал себя: «А что? Очень интересно…» Но ему было неинтересно. Ему было скучно, как и раньше. Просто он не мог себе позволить брать пятерки даром. Как говорил Сережка, «на халяву».

Говорят, что молодость – самое счастливое время в жизни. Это говорят те, кто давно был молод и забыл, что это такое.

Молодость – полутрагическое состояние, когда понимаешь, что зачем-то явился на белый свет. А вот зачем?

В молодости не ценишь то, что у тебя есть, и все время хочется чего-то другого. А где это другое? Какое у него лицо?

Танька Канарейкина училась на крепкое «три», по поведению «четыре». После десятилетки устроилась работать почтальоном, развозила почту. На велосипеде.

Люди любят получать письма. Телеграмм боятся, а письма любят. И Таньку любили по двум причинам: за письма и за песни.

Едет на велосипеде и поет. Танька маленькая, а песня звонкая – до самого неба. И кажется, что сама песня колесит по земле, по Калининской области, средней полосе.

Известно, что растительный мир имеет свое растительное сознание и понимает музыку. Поэтому в колхозе «Краснополец», откуда происходила Танька, был самый высокий надой молока и пшеница поспевала три раза за лето.

Председатель колхоза Мещеряков четвертый год завоевывал переходящее красное знамя и сам держался скромно. Он уже мог себе позволить быть простым и скромным. Как все великие.

Таньке Канарейкиной шел семнадцатый год. Первые пятнадцать проскочили в незатейливом счастье, каким и бывает настоящее счастье. А в последние два года Танька заметила, что жизнь ее остановилась с туповатым выражением, как козел Онисим перед забором после сна. Каждый следующий день повторял предыдущий с теми же поворотами, как дорога от Бересневки до Глуховки: сначала Сукино болото, в болоте плюшевые камыши. Потом въезжаешь в лес и знаешь: за елью муравейник величиной с избу. И точно: вот ель. Вот муравейник. А в муравейнике – те же самые муравьи, что вчера, позавчера и в прошлом году. А даже если и другие, их все равно не отличишь от прежних. Муравьи и муравьи. За лесом – деревня. Возле крайней избы – бабка Маланья в галошах и в черном ватнике, а возле нее собака Сигнал, лает и челюстями клацает, как будто произносит: «Габ»… Не «гав», как все, а именно «габ». Бабка Маланья говорит Сигналу безразлично: «Чу, бес», – а сама смотрит в сторону Таньки, вроде письма ждет. А чего ждать, когда вся ее родня и знакомые живут через дорогу. А вот стоит, и смотрит, и ждет. Сигнал говорит: «Габ». Маланья говорит: «Чу, бес» – и смотрит с надеждой из-под платка, опущенного на самые брови. И так каждый день и всю дальнейшую жизнь.

Когда Танька думала об этом, становилось тоскливо, и она пела очень громко: «Три месяца лето, три месяца осень, три месяца зима и вечная весна…»

Песня совершенно не подходила по смыслу к Танькиному настроению, но была красива сама по себе, и Танька заливалась на всю округу. Птицы переставали петь на ветках, говорили друг другу: «Танька поет». И слушали в одинаковых позах.

Маленькая гадина змея-медянка думала про себя: «Танька поет». Влезала на горячий камень и поднимала голову.

В поле косили бабы. Заслышав песню, отвлекались от травы и от жары. Стояли и слушали. И лица у всех становились похожими.

Этот день начался как нормальный день, ничем не выдающийся. Танька привезла письмо Логиновым. Письмо было из армии: треугольник без марки. Логиновская собака, маленькая, похожая на лисицу, металась на цепи, захлебываясь лаем. И вдруг сорвалась и бросилась к Таньке.

Танька оглушительно взвизгнула. Собака шарахнулась от крика и обернула к Таньке удивленную морду: дескать, чего это ты?

Старик Логинов пошел к собаке, громко бранясь. Собака прижалась боком к забору и сама была не рада, что все так вышло.

– Не бейте ее, – великодушно попросила Танька.

– Еще чего… – пробурчал Логинов. – Чего это я ее буду бить?

И получалось так, что Логинов не собирался обижать собаку из-за какой-то прохожей, проезжей Таньки. Таньке стало обидно, она закинула ногу на велосипед и поехала в соседнюю деревню.

Дорога шла лесом. Недавний испуг требовал разрядки слезами. Танька таращила глаза, чтобы не заплакать. И вдруг… В сказках обязательно присутствует «вдруг». И вдруг Танька услышала музыку.

Мелодия текла откуда-то с неба. Она была не старинная и не современная, а такая, что на все времена. В ней и жалость, и нежность, и то, как все же прекрасно жить на этом свете. Несмотря ни на что.