Денис Драгунский - Нет такого слова (сборник)

А что касается «семьдесят-восемьдесят» – так старики-официанты, а также гардеробщики изображали имя-отчество или чин-звание гостя. Обманно показывали ему, что они его давно знают, что рады видеть: «здрассссьте, семьсьт-восемьсьт, шубочку пожалуйте, семьсьт-восемьсьт…».

Но это было уж совсем давно. Я стариков-официантов видел всего несколько раз в жизни, в начале шестидесятых, когда оказывался в ресторане с отцом. Но помню замечательную картинку уже много позже: ЦДЛ, мы сидим за столом, с нами знаменитый писатель Нагибин, он лениво хватает за талию официантку, и она, такая простецкая тетенька сильно за тридцать, говорит, скривив губы: «Юрка, ты такой несимпатичный, когда пьяный!» Когда хоронили Володю Т., на панихиде была никому не известная юная красавица в превосходном траурном платье. Изящная и нездешняя. И в кольцах узкая рука. «Кто это?» – шепотом спросил я. «Официантка из Дома журналистов… Володя там часто пил».

Одна женщина написала в газету письмо. Вот такое:

«Отец мой был солдатом, но я его почти не помню. В сорок четвертом было мне три годика. Помню, на рассвете подошел он к моей кроватке, нагнулся, взял меня на руки, крепко обнял и поцеловал. Как сейчас помню его колючие усы, жесткую шинель и запах солдатского табака. Он сказал: “Прощай, доченька! Иду бить врага”. Потом обнял маму и ушел. Больше мы его не видели. Обращались в архив – получили ответ: в списках убитых не значится. Вот с тех пор у меня мысль – может, он жив? Мама померла, и никого у меня на свете нету. Отец, если ты живой, отзовись!» Имя, фамилия, число и адрес.

А через два года эту женщину пригласили в областное управление КГБ и показали письмо из Уругвая. Вот такое:

«Дорогая доченька! Бог помог найти тебя! Запрос, сама знаешь, послать не мог, пробовал окольными путями, все впустую, да один наш друг тайком сюда приехал и нечаянно нашел эту самую газету. Ох, доченька! Врага мы не побили, не судьба. А так живу я хорошо, не жалуюсь, торгую обувным товаром. Если сможешь, приезжай, будем жить всей семьей». Имя, фамилия, число и адрес.

Следователь КГБ попросил ее прислать отцу приглашение, чтобы он приехал навестить родную дочь, а тут его немножко допросят и совсем не обязательно повесят, потому что он совсем не обязательно военный преступник. Может, просто оступился человек.

Она взяла бланк для приглашения, но вечером уехала в другой город, вышла замуж, через год развелась, оставив себе мужнину фамилию, потом переехала в Тюменскую область и там снова вышла замуж за болгарского строителя. Потом поехала с ним в отпуск в Болгарию и оттуда, через много границ, убежала к отцу.

Это оказался совершенно незнакомый смуглый старик с женой доньей Кармен и сыновьями Мигелем, Пабло и Хайме. Но потом они все подружились.

Мой приятель жил в высотном доме на Котельнической набережной. Бывало, я занимался в Библиотеке иностранной литературы и заходил к нему. Поскольку рядом. А иногда, посидев у него, мы потом ехали ко мне.

От Котельников до Каретного Ряда, где я тогда жил с родителями, было неудобно добираться. До метро далековато. Автобус номер 18 ходил редко. И мы брали такси.

Вот однажды мы выходим из подъезда, видим – стоит такси. Подходим, садимся оба на заднее сиденье. Водитель спрашивает, куда ехать.

Вместо ответа мой приятель неторопливо достает пачку папирос. Именно папирос – мы тогда курили дорогие старомодные папиросы в больших глянцевых коробках. Охлопывает карманы, находит спички. Раскрывает пачку, отдувает серебряную бумагу, протягивает мне. Я беру папиросу, он тоже. Он чиркает спичкой, мы оба закуриваем. Таксист завороженно за нами наблюдает.

Мой друг выпускает облачко дыма, разгоняет его ладонью, опускает стекло, выбрасывает горелую спичку в окно и говорит:

– В Каретный Ряд. Бульварами.

Такси трогается. Бульварами до Петровских ворот, а там направо.

Потом он сказал: «Да, такой вот я пижон. И должен тебе признаться, что именно ради этой фразы, ради удовольствия ее произнести, я часто трачу рубль на такси, к тебе едучи. Хотя автобус номер восемнадцать стоит рядом. Послушай, как звучит. В Каретный Ряд. Бульварами…»

Яузским бульваром, потом Покровским, Чистопрудным, Сретенским, Рождественским вниз, потом Петровским наверх и перед Страстным – направо, к саду Эрмитаж.

Она любила наряжаться. У нее была коллекция платьев – длинных, шелковых, сшитых у известной портнихи. Бывают такие платья на все времена. У нее были старинные драгоценности – из тех, что никогда не выходят из моды.

Она иногда наряжалась для него. Это было поразительно. Вдруг она говорила: «Я хочу для тебя нарядиться, хочешь?»

Он сидел на диване, она при нем снимала свитер и брюки, очень изящно, не буднично. Подхватив одежду, она скрывалась за матовой стеклянной дверью и минут через десять появлялась.

Боже, зачем, зачем все это, если через полгода – какое полгода, через три месяца! – попреки, обманы и злобный абсурд? «Около телефона, где записные книжки, лежала сторублевка. Где она?» – «Понятия не имею». – «Очень странно». – «Значит, я взял твои сто рублей?» – «Почему мои? Это наши общие деньги. И почему взял? Куда-то сунул, ты же у меня разгильдяй». – «Я у тебя? Ты уверена?» – «Ого! А у кого же? Интересные дела». – «Не цепляйся. И плюнь на эти сто рублей». – «Сто рублей – это деньги. Младший научный получает сто двадцать пять». – «Деньги, конечно, деньги…» – «Ну, и где они?»

Однажды он сказал: «Я хочу для тебя нарядиться». Он при ней снял халат, она равнодушно глядела на его неспортивное тело и застиранную футболку. Подхватив халат, он вышел и скоро появился – в дубленке, шапке-ушанке, зашнурованных зимних ботинках, в перчатках. Она засмеялась: «Не валяй дурака, ты так и не сказал, где сто рублей».

Он снял перчатку, расстегнул пуговицу.

– Я не знаю, – сказал он. – Но если тебе позарез надо, я завтра занесу.

Митцуко молчала. Я молчал тоже. В окне молчал темный город. По эстакаде молча ехал грузовик. Я подошел к Митцуко и стал ее душить. Она молча оцарапала мне бедро. Я дернулся назад, толкнул стол. Открытая банка пепси упала на пол. На секунду стало громко. На полу набухала пенистая лужица. Митцуко лежала неподвижно. Я захотел спросить, не умерла ли она. Но потом решил, что завтра все само выяснится. Я лег с ней рядом, отвернувшись от нее, и смотрел, как свет маяка Кукимори уже в третий раз отражается в лужице пепси. Мне это надоело. Я вскочил, схватил банку и швырнул ее в окно. Снизу раздался едва слышный звук тонкой жести об асфальт. «Восемь», – сказала Митцуко. «Что?!» – заорал я. «Восемь секунд падала банка», – прошептала Митцуко. И, вздохнув, досказала: