Денис Драгунский - Нет такого слова (сборник)

Что такое темный ужас зачинателя игры…

Ах, милые дамы и господа 2008 года времяпребывания! Это потом я понял, что Гумилев – поэт, конечно, хороший, но не великий. Что он чрезмерен в своей кокетливой силе, красив до жеманства, экзотичен до какой-то как будто «переводности» его стихов и так далее и тому подобное.

Но тогда он пришелся в самый раз.

Я узнал, что он был расстрелян в 1921 году. Об этом было написано в Литэнциклопедии. Автором энциклопедической статьи был Андрей Синявский. Которого совсем недавно посадили за антисоветскую клевету. Все сплелось в общий узел.

Я читал Гумилева у костра ребятам.

Меня слушали полчаса, час, полтора.

И так по нескольку раз. Мои товарищи учили Гумилева со слуха. С моих слов.

Я знал наизусть – и до сей поры помню – двадцать, наверное, его стихотворений. И столько же – в кусках и отрывках.

Поэтому я не стал покупать стихи Гумилева, когда запрет с него был снят.

А бежевую папку я подарил. Вернее, так – дал почитать и не попросил назад.

Каждый понедельник к нам в дачный поселок привозили заказы. Маленький пикап был нагружен серыми пакетами, перетянутыми бумажной веревкой. Гречка, мясо, колбаса, сыр. Сыр «Виола» в том числе. В круглых коробочках. Со скандинавской блондинкой на крышке.

Удобно. Можно было заказать буквально все – от соли и спичек до вина и сигарет. В рамках ассортимента советского продмага конца шестидесятых. Можно повторять заказ или уточнять заказ, отдавая список тому самому человеку – водителю-продавцу-кассиру, – который эти заказы развозил.

Некоторые вообще отучались ходить в магазин. Было у нас семейство с изящной фамилией Вильям-Вильмонт. Николай Николаевич Вильям-Вильмонт, известный переводчик, и его домочадцы. Наверное, они дочиста подъедали все припасы, потому что в понедельник всей семьей нетерпеливо топтались у калитки, ожидая, когда в переулок завернет долгожданный пикап с заказами.

Пикап медленно объезжал все дачи. Останавливался у калитки. Водитель-продавец-кассир отыскивал нужный заказ и собственноручно тащил его в дом. За что и получал копеек тридцать. Или сорок. По тогдашним меркам очень даже ничего.

Оголодавшие дачники тут же начинали разворачивать пакеты. Водитель, пожилой дядя в белом форменном халате, брал в руки коробочку сыра «Виола», вглядывался в синеглазую финскую деву с соломенными волосами и вздыхал:

– Вот ведь красивая женщина… Разве в жизни такую встретишь?

Да, а при чем тут Марина Цветаева? А Марина Цветаева вот при чем.

В сороковом году, уже вернувшись в СССР, она была влюблена в Николая Николаевича Вильям-Вильмонта. А он, молодой и красивый, говорил своей домработнице:

– Если придет такая худая старушка, скажите, что меня нет дома.

Жалко, что я не снимал улицы и дома нашего поселка год за годом, с 1964-го (когда первый раз взял в руки фотокамеру) и до сего дня. Цены бы не было такой серии. Показать, как все менялось. Как великолепные по меркам шестидесятых загородные виллы превращались в девяностые и особенно в двухтысячные в скромные домики под боком у других вилл. А некоторые вовсе исчезали. Увы, увы. Остается только вспоминать.

Вспоминаются дома, которых уже нет. Например, дача переводчика с украинского Владимира Россельса (там был некий, что ли, общепоселковый диссидентский салон). Потом эту дачу купил поэт Андрей Дементьев, она сгорела, его жена прыгала со второго этажа и сломала ногу. Руины снесли, и Дементьев начал новое строительство.

В связи с этим была такая история. Исторический анекдот своего рода.

Окуджава и Дементьев в Москве жили в одном дворе. И вот они встречаются.

Окуджава говорит:

– Ах, Андрей Дмитриевич, у вас такое несчастье, дача сгорела, я вам очень сочувствую.

– Спасибо, Булат Шалвович. Ничего. Ерунда. Новую построю, лучше прежней.

– Но ведь это денег сколько нужно…

Помню дачу драматурга Климентия Ефремовича Минца, с женой которого Антониной Ивановной мои родители оставляли меня, десятилетнего, «посидеть» (пока они ездили в Москву). Антонина Ивановна мыла полы и громко пела:

Здравствуй моя Мурка,

Здравствуй, дорогая!

Здравствуй, дорогая, и прощай!

Ты зашухерила всю нашу малину,

И теперь маслину получай!

Никто, ни один человек не объяснял мне, что значит «зашухерить малину». Но я сразу и совершенно точно понял, что это такое. И что за это, естественно, полагается маслина. Справедливость, иначе говоря.

Дачу Минца купил композитор Оскар Борисович Фельцман, а потом продал певице Аллегровой, и она уже все напрочь перестроила.

Еще в нашем поселке жил Матусовский. У него были две дочери. Мы дружили. Сам Михаил Львович был чудесным человеком, добрым, разговорчивым. Не было в нем никакой надутости. Любил всякие рискованные шутки про низкое качество пищевых продуктов (избавьте от подробностей!). Много путешествовал, говорил, что все деньги тратит на турпоездки. Снимал фильмы на 8 мм, потом показывал всем. Помню на экране индийского заклинателя змей.

Однажды я спросил отца:

– Папа, а откуда такая поговорка: «В Москву за песнями»?

– С незапамятных времен, – совершенно серьезно ответил он, – еще при царе Иване Грозном в Москве поселились поэт Матусовский и композитор Фельцман. Со всей Руси к ним ехал народ за словами и нотами.

Помню Фельцмана в гостях у Яковлевых (родителей моего друга Андрея). Фельцман любил притворяться идиотом. Он спросил меня и Андрея: «Мальчики, я купил лыжи. Говорят, их надо просмолить. Как смолят лыжи, вы не знаете?» – «Знаем. Надо густо натереть новые лыжи лыжной мазью. Потом развести костерок и подержать лыжину над огнем. Мазь растопится и впитается в дерево. Вот и все». – «Ой! – сказал Фельцман. – Так это надо такой дли-инный костер раскладывать, да?»

У Яковлевых было много собак. Овчарки Динго, Эгра и Зной. Потом еще какие-то. К ним на дачу привозили знаменитого льва Кинга (кто-то, может, помнит, как бакинцы Берберовы держали дома льва). Когда этот зверь погиб, его похоронили на яковлевском участке. Там даже памятничек стоял: каменная колонна со статуэткой льва.