Михаил Нисенбаум - Почта св. Валентина

Каждый раз, входя в аудиторию, он знал, что крадет время у студентов и у себя. Украсть или убить время – разницы нет: укравший получает не больше, чем обворованный. Давным-давно было понятно, что преподавать он пошел зря. Но уж такой человек Стемнин: он не решается отказаться даже от того, что ему совершенно не нужно, если хоть чуть-чуть к этому привык.

В тот самый день, пятнадцатого мая, Стемнин ехал на работу. Нельзя сказать, что этот день как-то сразу заявил о себе. Вторник как вторник. На улице тепло, пасмурно, асфальт мокрый. Как всегда, по дороге Стемнин заставлял себя не смотреть на часы, чтобы не сходить с ума… И вот, метров за десять до проходной (МГТрУ – строго охраняемый объект!), драгоценное удостоверение из кармана плаща исчезло. Короткое замыкание ужаса. Потом Стемнин не раз думал, что не оставь он удостоверение в куртке, то и до сих пор тянул бы привычную лямку.

В восемь пятьдесят пять Илья Константинович стоял у турникета (точно такого же, как в метро) и объяснял молодому охраннику с короткой спецназовской стрижкой, что у него семинар, что можно спросить у студентов, что скоро придет лаборантка и все подтвердит… Он запрягал в свою просьбу десяток «поймите», «войдите в положение», «я вас очень прошу» и «ну пожалуйста».

Мимо Стемнина проходили опаздывающие студенты, оборачивались. Их пропускали, а его нет. Потоки жалобного нытья не растопили сердце охранника. Он даже перестал смотреть на Стемнина, лишь твердил, заглядывая в студенческие, что порядок – это, извиняюсь, порядок, что у него семья и работу, извиняюсь, терять неохота.

Только в половине десятого пришел начальник отдела охраны, выслушал Илью Константиновича, сказал, что порядок, извини, конечно, есть порядок, и пропустил. Мокрый от духоты и унижения, Стемнин взлетел по лестнице на третий этаж. Аудитория была пуста. Остался только невыветриваемый затхлый воздух и нарисованный мелом на доске цветочек. Стемнин запустил портфелем в угол. Портфель глухо звякнул ключами, лежавшими в кармашке, и провалился за скамью. В тот же день в деканате на Илью Константиновича была написана докладная. В пять часов он явился к завкафедрой. В маленьком кабинете уютно свернулась парфюмерно-кондитерская духота. Алевтина Ивановна в пухлом лиловом жакете сидела в своей комнате и что-то записывала в ежедневнике. Строгость начиналась в ее прическе, в неумолимо круглом стожке шиньона, в серебряной броши-скарабее. Едва взглянув на Стемнина, заведующая ровным голосом, как автоответчик номера «сто» из былых времен, произнесла:

– Присаживайтесь, Илья Константинович. – Обычно она называла его Ильей. – Разговор у нас грустный. Деканат прислал докладную записку. Первая пара на втором курсе была сорвана. Поправьте меня, если я ошибаюсь.

– Я не срывал пары. Просто забыл удостоверение, а на вахте…

– Знаю. Но вы ведь взрослый человек. Вы должны понимать, что порядок, извините, есть порядок ( Да что им, один текст всем раздали, что ли? ). Рассеянность – это безответственность. Преподаватель позволить себе рассеянности не может.

К этому моменту Стемнина уже не трясло от злости на себя и на случившееся. Злость переплавилась в более благородный и холодный металл, в какое-то яростное безразличие к любому исходу.

– У нас уже не впервые возникали вопросы относительно вашей, так сказать, трудовой дисциплины. Вы никогда не заполняете журнал. ( Карандашик отбивает по столу пункты обвинения; настольная лампочка безразлично уставилась в открытую амбарную книгу .) Вы отступаете от учебного плана. Так вот, на очередном заседании кафедры мы поставим вопрос о том, чтобы объявить вам выговор. И это будет уже второй ( мощный удар карандаша ) выговор в вашей трудовой книжке. Так что есть серьезный повод задуматься над тем, что вам необходимо пересмотреть в своей работе…

Пересмотреть в работе… Да, это бы не помешало. Стемнину стоило бы пересмотреть место работы. А то что же получается? Его могут наказать тем, что запретят ежедневное самоизнасилование? Алевтина Ивановна сможет и дальше вколачивать карандашиком в его жизнь безотрадные правила? Название станции «Рязанский проспект» будет бить током отвращения даже тогда, когда Стемнин будет просто проезжать по этой ветке?

– Я уже задумался…

– Что ж, прекрасно. Заседание кафедры соберем на следующей неделе.

– И совершенно напрасно, – сказал Стемнин, твердо глядя себе под ноги.

– Почему? – Алевтина Ивановна подняла голову.

– Потому что я ухожу. Увольняюсь.

Ну вот. На такую зарплату, какую здесь платят, найти работника нелегко.

– Зачем же такие крайности, Илья Константинович? – Тон заведующей изменился.

– Мне следовало сделать это гораздо раньше.

– Что ж, – Алевтина Ивановна раздраженно пожала плечами, – если вы уже решили…

Поразительно было видеть, как начинает преображаться Алевтина Ивановна, которая в этот миг потеряла всякую власть. Как тает и исчезает значение ее недовольства, ее мнения, ее желаний – мало ли кто чем недоволен! И чем менее угрожающим выглядело все, что Стемнин видел вокруг, тем ярче и злее разгоралась его свобода. До наступления среды оставалось еще шесть с половиной часов, но вторник был развенчан и обезврежен. «Бедные вторники, – насмешливо подумал Стемнин, – ничего у вас не получится».

С того самого дня волнами пошли безостановочные перемены. Стемнин сбрил бороду, которая была призвана сделать его более похожим на преподавателя и переехал в новую квартиру на проспекте Вернадского.

Трехкомнатную в центре неподалеку от Никитских ворот он продал и купил маленькую двухкомнатную, получив разницу в двести тысяч долларов. Зачем? Во-первых, крайне были нужны деньги. Во-вторых, старая квартира слишком напоминала Стемнину об Оксане, с которой они прожили здесь почти четыре года. Жена ушла, но все время давала о себе знать: обоями, солнцем в немытом окне, развесистым бабушкиным алое и крышей дома напротив. Алое Стемнин перевез к матери. Окна помыл. Но с домом напротив и солнцем ничего нельзя было поделать. Елизавета Дмитриевна долго отговаривала его от обмена, но в конце концов уступила. В сердцах сказала, что после расставания еще с двумя бабами сын станет бомжом. Конечно, уезжать было тяжело. Этот жалкий упрек старых, брошенных комнат без мебели, коробки, заклеенные скотчем, чужие люди, ходящие по дому… После переезда Стемнин долго не мог заставить себя даже пройти по Спиридоновке. Но дело было сделано, и уже через месяц после переезда стало ясно, что он спасен.

Если можно излечиться от роковой ошибки, Илья Константинович стремительно шел на поправку. Студенты перестали казаться злобными пленниками, начальство и коллеги были разжалованы в обычные люди.