Михаил Нисенбаум - Почта св. Валентина

Он не отправлял уже написанное и многократно перечитанное письмо: слушал себя. Вот сейчас одним нажатием клавиши он выберет другую жизнь. Не сносить ему головы, если пошлет эти слова. А не отправить тоже нельзя: она должна его услышать и решить его участь. Береза мелко махала всеми листь ями, как машут платком на вокзале.

Нюша бегала от двери к окну и обратно в какой-то накидке. Накидка стелилась по воздуху дорожкой цветного тумана гораздо медленнее Нюши. Георгий запустил пальцы в свою шевелюру и замер.

– Мы выдержим все! А родители? Почему ты их толкаешь на эксперименты? Они не молодые, они заслужили достойное обхождение! – кричала Ануш.

– Родителям не придется терпеть ничего ужасного! – неуверенно сказал Стемнин, с тревогой поглядывая на Гошу.

– Ты даже нам не говоришь, что будет, как же на это согласятся мама с папой? Пойми, это другое поколение. Там – традиции. Родственники будут обсуждать. Свадьба – событие на всю жизнь.

– Но вот именно поэтому она и должна быть из ряда вон, разве нет?

Спор, едва не переходя в ссору, тянулся битый час. Оказалось, с Ануш никто ничего не обсуждал. Она была уверена, что все произойдет, как и положено: Дворец бракосочетания, фотосессия у Новодевичьего, прогулка на речном трамвайчике с артистами эстрады, свадебный ужин в ресторане «Ной». Тут вдруг приходит Илья Стемнин и говорит: давайте-ка откажемся от обычного праздника, сделаем сюрприз, причем я не скажу какой, иначе это не будет сюрпризом.

Наконец Георгий поднял печальные глаза и медленно, взвешивая каждое слово, сказал:

– Ты не забыла ведь, Нюша, что, если бы не этот человек, мы не могли бы даже обсуждать: «Ной» или не «Ной»? Понимаешь ты, что человек десять минут поколдовал у Пашки на балконе, и вдруг оказалось, что мы можем пожениться?

– Я все помню, я…

– Так почему ты не можешь поверить, что он способен наколдовать еще раз? Кое-что такое, что понравится и тебе, и мне, и родителям?

– Да я… Да ты, Илюшечка, не подумай, я в тебя верю, но дело не в этом… – растерялась Ануш, глядя на Гошу с неприязнью.

– А в чем? Он ведь нас любит, зла нам не желает. Неужели он не позаботится о том, чтобы мы и впредь считали его своим благодетелем и лучшим другом? Разве такой день кто-то решится испортить?

Ануш затравленно посмотрела на мальчиков, а потом рукой махнула:

– Ладно, наверное, не в свадьбе счастье. А получится безобразие, посуду будешь мыть всегда ты, понятно? Всю жизнь! Каждый день и ночью тоже, если мы будем поздно ужинать. Уже внуки родятся, а ты будешь мыть посуду, сколько бы ее ни было. Мясорубка, кофейная машина и кухонный комбайн тоже считаются!

– Договорились. – Георгий сделал стойку на руках; даже в этом положении лицо его оставалось трагическим.

– И с папой будешь объясняться сам, – на всякий случай добавила Ануш, соображая, все ли выгоды извлекла из своего согласия.

– Не буду. Уже объяснился, – ответил краснокожий от напряжения жених.

После такого триумфа Стемнину больше всего хотелось, чтобы по независящим от него причинам Никогосовы вернулись к сценарию «ЗАГС-Новодевичий-трамвайчик-“Ной”».

Ночью дождь наспех вымыл город. Уже наступил вторник, но «Почта» так и не приступила к работе. Праздничные декорации разобрать не успели, реквизит не вывезли, а обычная мебель и компьютеры вернулись со склада в срок. Особняк был до отказа набит несовместимыми вещами. Многие сотрудники попросту не могли войти в комнаты и уже второй день подряд были распущены по домам.

На выходе Стемнин столкнулся с Валентином.

– Что скажете, Илья Константинович? Понравилось? – Валентин задал вопрос со взвинченной готовностью услышать несправедливые придирки.

– В жизни ничего подобного не видел, – ответил Стемнин.

Он поймал себя на мысли, что теперь все время будет произносить такие уклончивые фразы, чтобы не выдать себя, но и не сказать откровенной неправды. Валентин остро взглянул, но сразу отвел глаза.

Во дворе прямо посреди дорожки каменным облаком парила потерянная нимфа.

Слоняясь по бульварам, Стемнин наслаждался свободой школяра – что за радость быть отпущенным с уроков!

Вернувшись домой, он ткнул пультом в телевизор и увидел на экране кадры блокбастера: самолет врезался в окна небоскреба… «Нормальную графику делать научились, а на пленке сэкономили», – подумал он машинально. С наслаждением умываясь, Илья поглядывал в зеркало, пытаясь увидеть себя Вариными глазами. Морщил лоб, делал серьезное лицо. Вернувшись на кухню, Стемнин обнаружил на экране все те же кадры про самолет. Тот опять врезался в здание. Странно. Повтор? Включив звук погромче, он услышал напряженный голос репортера. То, что говорил ведущий, и сама картинка напоминали новости. Нет, не может быть, какой-то подвох. На всех каналах было одно и то же: самолет, врубающийся в стену небоскреба, клубы огня, дыма, пыли.

Стемнин вскакивал, метался у телевизора до глубокой ночи. Новости неслись по кругу, понемногу обрастая подробностями. Оказывается, за несколько часов до терактов раздался звонок, предупреждавший о катастрофе, оказывается, террористы проходили обучение в американских авиашколах, а за взрывами стоит миллионер из самой дружественной к Штатам арабской страны.

Это был глобальный провал всего человечества. Поначалу Стемнин даже не мог понять, что его потрясает сильнее: гибель невинных людей, уязвимость самой могущественной страны мира или поступок летчиков-террористов. Каждая новая мысль пробивала брешь все глубже, все чернее.

Он представлял себе маленькую женщину с большим животом в коридоре, забитом раскаленной пылью. Человека в белой рубашке на подоконнике тридцатого этажа: еще три часа назад тот поднимался в лифте и улыбался при мысли о предстоящем вечером свидании, а теперь, обмороженный ужасом, должен за пару секунд выбрать, какой смертью умереть. «Там ведь могли быть мусульмане. Десятки мусульман. Неужели так просто отправить в ту же топку и своих? Впрочем, какого человеколюбия можно ждать от самоубийцы?» Вот оно! Именно это и было страшнее всего. Как оценить чужую жизнь, если ни во что не ставишь свою? Жажда жизни – не только эгоистический инстинкт, не безвольное цепляние за соломинку. Жажда жизни – благодарность Богу, согласие с его творением, приятие его даров. Если человеку не жаль своей жизни – это и есть настоящий и окончательный атеизм.

А раз такое возможно, нет никакой разницы между гением и бездарностью, между кропотливым корпением и сивушным плевком в потолок. Для чего память, слава, зачем витражи, сады и мороженое? Шахидам без разницы, что взлетит на воздух – Саграда Фамилия или городская свалка. Хотя нет – взорвать собор даже интересней. В глазах человека, которому не жаль своей жизни, абсолютно не важно, создал ты шедевр или подтер перо бумагой. И тем более жив ты или размазан по стене.