Максим Кантор - Красный свет

Интеллигенты выделяли из прочих богачей тех, которые создавали газеты и журналы, открывали галереи и магазины – то есть давали им рабочие места. К этим богачам ходили на поклон регулярно и кланялись особенно усердно. И богачи привыкли к мысли, что в искусстве они разбираются лучше интеллигентов, а с течением времени они в самом деле стали разбираться лучше – они полюбили высказывать мнения по поводу картин или книг, их вкус стал мерой искусства.

Диктат богача лишь по видимости вступал в противречие с обещанными демократией свободами: даже когда богач впадал в неистовство и начинал вдруг орать на интеллигента, тот понимал – это ради свободы в высшем смысле.

Да, есть парадокс в общественной конструкции – но в этом шарм демократии!

– Ты сдурел! Зачем сюда приперся, болван? – Так встретил банкир Балабос авангардиста Гусева, посетившего его загородный особняк.

Балабос давал ужин для коллег-банкиров и сотрудников президентской администрации, кремлевских чиновников. Лимузины встали цугом возле главного входа в усадьбу, охрана прогуливалась по терассе, гости перетекали из залы в залу – и тут в перспективе анфилады комнат возникла фигура свободомыслящего Гусева.

Как сюда попал этот нетрезвый человек (а Гусев был по обыкновению пьян), никто бы объяснить не сумел. Гусев часто появлялся в усадьбе, прислуга привыкла к нему – вот и пропустили. Гусев пользовался расположением банкира Балабоса, приобретавшего кляксы художника за суммы, которые сам Гусев уважительно именовал «среднеевропейскими ценами на искусство».

– Мои вещи идут по среднеевропейским ценам, – обычно говорил Гусев своим коллегам, Бастрыкину и Шаркунову.

Процесс взаимодействия с заказчиком проходил следующим обрахом. Балабос, доехав в сопровождении мигающей и гудящей кавалькады до мастерской Гусева, заходил к мастеру запросто, всего лишь с тремя охранниками (пятеро рассып а лись по периметру убогого двора), бритые охранники расставляли на грязном столе художника марочный коньяк и раскладывали плитки шоколада, а затем уходили в угол комнаты и щелкали там мобильными телефонами. Ефрем Балабос целовал художника в небритые щеки, разливал коньяк в немытые стаканы. «Ты бы хоть стаканы мыл, борода! Свободный художник! Люблю!» Все было столь естественно и ненатужно, будто банкир вернулся в пору своей молодости, когда он еще строил в дачных кооперативах туалетные домики. Друзья засиживались до глубокой ночи, гоняя охранников в круглосуточно работавшие магазины за выпивкой и сигаретами. Пару раз Балабос брал художника в ресторан «Набоб», но того удовольствия от встречи не получал – все-таки свобода творчества органично воспримается именно среди сломанных стульев и несвежей посуды.

Балабос искренне привязался к Гусеву, всем говорил, что ценит его искусство; Ефрем Балабос напивался, плюхал на стол бумажник, пихал в цепкую ладонь Гусева несколько тысяч долларов. Данная сумма не представлялась значимой для Балабоса, банкиру было приятно осознание того, что он помог другу-интеллигенту, содействовал развитию искусства, в такие часы он забывал о Кремле и жестоких правилах московских джунглей – но искусство и должно пробуждать тягу к прекрасному, не так ли?

– Какого черта ты тут делаешь?

Проблема в общении с малыми сими состоит в том, что маленькие люди легко теряют чувство дистанции. Стоит их пожалеть, погладить по голове, дать конфету, как они привыкают к хорошему – и требуют конфет всегда. Попробуйте похвалить прислугу, она вам завтра начнет хамить. Надо уметь держать четкую линию с челядью. Эх, не зря наши деды секли прислугу по субботам! Какие бы ни были отношения, а в субботу изволь, мужик, снять штаны. Балабос вспомнил о здравых взглядах Салтычихи, когда наблюдал разлапистую самоуверенную походку Гусева сквозь анфиладу. Гусев в некий момент вообразил, что может являться без спроса к другу Ефрему – именно сегодня это было некстати.

У Балабоса было прескверное настроение – и крайне спешная встреча. Тут минутами время исчислялось.

Вчера Балабос виделся с президентом: причина была рабочая – строительство нефтепровода в Китай; однако, говоря о Китае, Балабос почувствовал, что обсуждает свою собственную судьбу. Хищный президент наметил себе в новую жертву его, Ефрема Балабоса, и его цветущий банк – банкир ощутил близкую гибель всем естеством. Президент был очень похож на волка и, когда в президенте зараждался очередной план присвоения имущества разбогатевшего бизнесмена, в лице его явственно проступали черты хищника. Вот и вчера, говоря о трубопроводе, президент оскалился и лязгнул зубами.

Показалось ли это Балабосу или точно президент лязгнул зубами, банкир старался припомнить в подробностях, но страх мешал вспомнить.

Люди опытные, выжившие в кремлевских коридорах, рассказывали, что лязганье зубами есть фатальный признак.

Балабос собрал сегодня серых кардиналов Кремля, чтобы доказать лояльность и спросить у мужей совета: что же делать, ежели лязганье зубами ему не привиделось. Как поступить прикажете? Что именно отдать?

В тот момент, когда дошли до сути, явился Гусев. Художник был вульгарен, слишком прост для обеденной залы, но хуже всего было то, что Гусева могли видеть на трибунах оппозиции – он рисовал протестные плакаты. Легко понять, что разговор о лояльности плохо монтируется с дружбой с бунтарями.

Балабос принимал решения мгновенно – иначе не стал бы Балабосом.

– Быстро на кухню. Халат, фартук, колпак – и к плите. Если спросят – ученик повара. Станешь болтать – живым не выйдешь.

Гусев, который славился скандальным нравом и умением ставить клиентам дерзкие условия, не сказал ни единого слова. Он сделался столь бледен, что Балабос решил, что художник умирает, но то был эффект смертельного ужаса. Ровно через тридцать секунд художник стоял на кухне среди поваров, запакованный в белый халат и повязанный фартуком.

– Где я тебя видел? – спросил охранник.

– Часто здесь прислуживаю, – сказал художник.

– Поварачивайся живей. Ишь, жопу отьел, селезень.

А из обеденной залы неслось:

– Ну, Ефрем, сам виноват, зачем башлял Гачеву.

– Этому козлу? Не гони! Плевать мне на Гачева!

– Вот и я говорю: пусть оттянет на себя десять процентов голосов, и гасить пора мужика.

– Давно пора!

Гусев слушал густые пьяные голоса тех, кто владел страной, и понимал, что он никогда не разберется в политике. Это закрытая книга, для закрытой корпорации политиков, для особ посвященных.

Борис Ройтман, прилетев из Лондона, захотел встретиться с Пигановым – по вопросам сугубо практическим. Всякий, кому приходилось выпрашивать положенную по трудовому соглашению зарплату, знает, как это сложно. Требуется аккуратно строить речь, чтобы не выглядеть алчным; надо поговорить о политике, о Карле Поппере, затронуть тему тоталитаризма и работы Ханны Арендт – затем можно перейти к денежному вопросу. А помните, гонорар сулили… Безделица, в сущности… И до чего неловко напоминать занятым людям о такой безделице.