Николай Климонтович - Скверные истории Пети Камнева

– Зачем так говоришь, – укорила его Мария, – он хороший дядечка, видный. Седой такой. Правда, девки?

– Угу, хороший, – подтвердила Марфа, очищая откуда-то взявшуюся у нее воблу.

Над толпой довольно низко барражировал вертолет, изредка включая прожектор. Сильный луч выхватывал из темноты то одну группу бунтарей, то другую. Скорее всего, кому-то надо было оценить число людей на площади.

– Ну вот, – сказал Петя, – подельники уже начали охранять узурпатора. Ладно, с праздником вас, дамы! Знаете ли вы, какой сегодня праздник?

– Так ведь свобода!

– Шестое августа по-старому… – И Петя, приосанившись, протянув руку вперед, принялся за проповедь. – И возвел их на гору высокую, и преобразился перед ними, и просияло лицо его как солнце, одежды же его сделались белыми как снег.

– Ты Христос, что ли? – спросила одна из девок раздумчиво.

– Ну и Христос, – сказала другая, – видишь – весь в белом. – Она выпила и утерла рот рукавом.

– Я глас вопиющего в пустыне, – сказал Петя и поднялся на ноги.

Когда мы уходили, некоторые из проституток бормотали что-то и крестились. Но вскоре нам пришлось распрощаться. Потом Петя признался мне, что в те дни был страшно одинок. Возможно, это чувство, редкое для него, возникло из-за долгожданной встречи с родиной. А может быть, потому, что рядом с ним тогда не было никого, вообще никого: ни Марфы, ни Марии. Кроме меня, конечно. Тогда при прощании он сказал мне странную на первый взгляд фразу: мне одиноко, оставь меня одного . После чего пошел прочь, и я смотрел ему вслед, пока его белая фигура не потерялась в темноте. То есть надо было понимать так, что мое присутствие мешало Пете собственным одиночеством насладиться. Не столько обиженный, сколько смущенный, я отправился домой.

Петя позвонил только дня через два. Я запомнил, поскольку в тот день опять заработал телевизор. Петя звонил не из дома. И попросил меня встретиться. Просить меня долго не нужно было. Мы встретились на Горького. Петя был в тех же белых джинсах, ставших серыми, в рубашке явно с чужого плеча. Где он околачивался эти дни и ночи, я не стал спрашивать. Он сказал только, что той, первой ночью пошел в центр, шел по середине Калининского, и на улицах не было ни души. Город вымер: те, кто посмелее, были на площади, остальные попрятались по щелям. Как я.

Мы направились в сторону Лубянки. Люди шли преимущественно в этом направлении, и мы пошли вместе со всеми. Там застали знаменательную сцену. Как раз когда подошли, на шею истукану, изображавшему много лет основателя ЧеКа Дзержинского, накинули петлю из стального троса. Это была символическая казнь. Толпа зааплодировала и засмеялась, когда трос, перекинутый через лебедку и укрепленный на бронетранспортере, натянулся, а железный Феликс дрогнул, потом оторвался бронзовыми сапогами от пьедестала и косо повис в воздухе, покачиваясь, мордой вниз. Толпа взвыла. Из окон Лубянки, прячась за занавесками, выглядывали сотрудники ведомства, которое казнимый идол и организовал. Скорее всего, они ждали штурма. Но Лубянка осталась стоять, когда б так хорошо было сравнять ее с землей, а на этом месте устроить танцы. Не нашлось Лафайета , заметил Петя с сожалением. Изваяние погрузили на грузовик и увезли куда-то, а толпа хлынула дальше, на Старую площадь, уже посыпанную пеплом – коммунисты все последние дни неустанно жгли свои архивы…

Прошло два года, у Пети завелась новая пассия: немолодая девушка-актриса, уже мало игравшая, но преподававшая сценическую речь в театральном училище. Как всегда, Петя не столько прельстился ее роскошными телесами – дама никогда не рожала, или ее драматическим сопрано, или чуть заметными черными усиками над верхней губой, даже не забавным именем Инга Плошкина, но – месторасположением ее небольшой, но очень уютной квартиры на Смоленской площади. И здесь ночной гастроном был под боком, и здесь с балкона открывался вид на Москва-реку, на мосты, на тот же Белый дом напротив высотки гостиницы Украина . Здесь принимали Петю в любое время суток, вкусно кормили, осторожно и ненавязчиво ласкали; здесь читали стихи, здесь была атмосфера милого и мирного стародевичества, уютная и теплая, как вокзал зимой на конечной станции.

В тот памятный день Петя решил утром выпить пива. Он сгонял в магазин, потом принял душ, завернулся в белую махровую простыню, потому что, хоть габариты хозяйки были не малы, но крупный Петя в ее халаты не помещался. Он устроился на балконе, и ему подали на тарелке с золотой каймой тонко порезанный сыр костромской, посыпанный по его привычке солью с перцем. Светило яркое и теплое раннеоктябрьское солнце, и в самом воздухе была какая-то щемящая и бодрящая нота прощания: с летом и молодостью. За его спиной хозяйка включила телевизор. Там говорили об очередном конфликте в Белом доме: непокорный Ельцину парламент засел в здании, и Петя подумал о том, что на сей раз баррикады уже не на площади, а внутри здания правительства, теперь – парламента. И тут Петя протер глаза: на его глазах на середину второго от него моста выехал танк. На самом высоком месте танк замер, и его длинный ствол стал медленно подниматься. Не может такого быть, успел подумать Петя, как танк выстрелил. Это было восхитительное зрелище: сразу на многих этажах белой стены появилась черная копоть, а посередине зияла дыра. Петя вскочил на ноги и заорал: каков монстр, вы только поглядите, какое чудовище! И потом: и ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься . Он не замечал, что за его спиной стоит немолодая Инга Плошкина. Петя, завернутый в простыню, напоминал сейчас отнюдь не еврейского пророка, но римского трибуна. И она испытывала застенчивую влюбленность, почти девичью, пополам с материнской гордостью. И ты, Капернаум …

И опять в стране настали свободы. У Пети статьи шли нарасхват. Он печатался в пяти-шести газетах на родине, в Панораме в Калифорнии, в нью-йоркском Новом русском слове . Однажды в феврале в одном еженедельнике он взял командировку в Осташков. Петю влекла туда ностальгия. Тамошние тверские деревни, в которых он провел некогда столько летних месяцев в самую поганую политическую погоду, служили тогда уютным и безопасным убежищем. Это была именно что Петина Жизнь в лесу , но теперь уж погрузневший и постаревший Петя нуждался в комфорте и ездил по два раза в год в приличные пансионаты на теплых морях.

В архиве, который, я говорил, Лиза предоставила в мое полное распоряжение, я нашел газетку с очерком об Осташкове, привезенным Петей из той поездки, и подборку газеток с откликами: судя по обратному адресу, какой-то доброхот прислал их из Твери. Очерк по мне очень хорош, я частично приведу его здесь, потому что иначе будет трудно судить, отчего вышли такие неприятные последствия. Назван очерк был бесхитростно Город у озера . И начинался выдержками из некрасовского Современника 60-х годов позапрошлого века. Знаете, что меня всего более поразило в наружности города? Бедность… Это вовсе не та грязная, нищенская, свинская бедность, которою большей частью отличаются наши уездные города, – бедность, наводящая на вас тоску и уныние и отзывающаяся черным хлебом и тараканами; эта бедность, какая-то особенная, подрумяненная бедность, похожая на нищего в новом жилете и напоминающая вам отлично вычищенный сапог с дырой. Это писал едкий Слепцов, которого по ошибке причисляют к разночинцам типа Глеба Успенского, в своих Письмах из Осташкова . И дальше Петино: Тогда здесь был театр и библиотека, извозчики читали Дюма, а кузнецы хором распевали гимны. Сегодня тоже пишут об Осташкове как о культурном городе. Прежде всего о музыкальных летних “Селигерских вечерах”. О восстановлении Ниловой пустыни. О пирамиде из стеклопластика, что по идее энтузиастов должна в лучшую сторону влиять на окрестных жителей и экологию, впрочем, пить в ближайшем к пирамиде селе Хитин пока меньше не стали. Дальше вполне старомодно Петя пляшет от печки, описывая свое прибытие в город. Слепцов в первом же своем “письме” жалуется, что гостиниц в городе нет. И сегодня единственная в городе гостиница “Селигер” уже три года как бездействует. Вернее, изредка действует, как удалось выяснить отнюдь не сразу. Часть номеров сдают-таки в летнее время, в “сезон”, как называют здесь период от середины мая до первых чисел августа, когда на озере заканчивается навигация, но в номерах нет горячей воды, а ресторан при гостинице давно закрыт: коммуникации пришли в полную негодность. Здесь тонкость нашего времени: эту муниципальную гостиницу власти давным-давно продали каким-то предпринимателям, те – то ли перепродали, то ли проиграли в карты, так что нынешняя ее принадлежность туманна. Этот пятиэтажный барак в брежневском стиле с бетонным козырьком над широким ступенчатым крыльцом некогда кокетливо отливал голубенькой краской, подмигивал розовыми занавесками, а нынче донельзя обшарпался, весь в ржавых потеках, будто на него сверху вылили очень большой ушат помоев. Можно не сомневаться, что Петя писал сущую правду, но не без ноты брезгливости. К тому же сразу становится ясно, отчего он начал со Слепцова: уездная жизнь не только не наладилась, но за годы послесоветской свободы откровенно пошла наперекосяк даже в сравнении с советскими временами. Представьте: день клонится к ранним потемкам, вьется первая поземка, порывами налетает ветер, вы стоите перед запертой гостиницей, в которой уповали принять горячий душ, и податься вам ровным счетом некуда. Попытки вступить в контакт с местными обывателями то и дело кончаются неудачей: прохожие пугаются, норовят прянуть в сторону, но, уразумев, что ты не просишь у них денег, принимаются мучительно искать ответ на твои расспросы. Более всего замечательны на их лицах отражения попыток совершить мыслительное топографическое усилие, как правило, заканчивающееся поражением. Впрочем, рано или поздно какая-то баба в драной дохе припоминает, что “есть комнаты на автовокзале”. Не знаю, как вам, но мне мил этот Петин архаический стиль чуть не гоголевского времени. Поземка тем временем превращается натурально в метель, мороз под двадцать, дело к пяти, и, озираясь по сторонам в поисках хоть такси, которых здесь, конечно же, не заведено, вы замечаете невероятную картину: из всех углов в валенках с галошами, телогрейках и ушанках едут по снежным мостовым служилые, верно, люди – на велосипедах. Некоторые велосипеды оборудованы продуктовыми кошелками спереди у руля, у других к раме подвязаны какие-то жерди. Судя по тому, как одеты эти граждане, можно решить, что на днях здесь распустили средних размеров зону. И дальше в том же духе. Ясно, что автобус на улицах города – редкость. Мне везет, мрачное лицо кавказской национальности соглашается подбросить за червонец на автостанцию. Некогда, в веселые советские времена на площади перед автовокзалом дожидалась ездоков гурьба извозчиков со своими жигулями, туда-сюда сновали автобусы местных линий, а за вокзалом чинно пыхали дизелями икарусы. Нынче все как вымерло. Площадь с торчащим посреди голой клумбы скульптурным изображением Константина Заслонова пуста, в самом помещении обшмыганного холодного вокзала по лавкам сидят темные бабы, замотанные в платки, мужики в тулупах, закутанные дети на мешках. Ясно, что ждут они долго и знают, что придется ждать еще дольше. Так в кино показывают бытовые картины гражданской войны или эвакуации. При одном взгляде на расписание многое проясняется. Во многие концы района автобусы больше не ходят вовсе, и добраться теперь, скажем, до Пено, места населенного и летом туристического, невесть как. То же и с дальним сообщением: в Москву автобусов больше нет, в областной центр Тверь – по два в день с остановками только в двух райцентрах. Это означает, что во многие деревни по трассе Осташков – Тверь попасть общественным транспортом невозможно. К тому ж виден плакат для автомобилистов, гласящий, что в соседнем районе обвалился мост, и, если знать, что на другой берег Волги там одна-единственная дорога, можно вздрогнуть при мысли, что ждет обитателей правого берега этой зимой. Чтобы покончить с транспортной темой, скажем, что и личный автопарк в городе не богат. Правда, время от времени из метели выскакивают “вольво” и “саабы”, что выглядит диковато на здешнем городском фоне. Впрочем, заметим для объективности, что здесь хороши дороги, которые, правда, не чистят, но, не скупясь, посыпают солью с песком, в изобилии бензин, много лавок с запчастями и две азербайджанские станции автосервиса. Вот только пользоваться этими благами могут позволить себе немногие: у большинства в городе денег, как и повсюду в России, сегодня нет. Здесь процитируем местную газету “Селигер”: “Несмотря на сложнейшее время, на отсутствие бюджетных средств, на глазах преображается город… Толстым слоем асфальта на днях покрыт переулок Советский… Если с такой быстротой будет наш город хорошеть и дальше, то через несколько лет мы его просто не узнаем”. Впрочем, узнать Осташков нельзя уже сегодня. Заодно поясним: эта правоверная интонация для местной газеты неизбежна, издание состоит на содержании мэрии. В дальнем крыле автовокзала на втором этаже действительно удается разыскать несколько комнат для приезжих, необжитых и нетопленых и глядящих на пустые железнодорожные пути. О горячей воде здесь слыхом не слыхивали. Хозяйка в перехваченном на груди крест-накрест пуховом платке лишний раз подтвердила, что иного постоя в городе нет, но, кряхтя, выкопала по моей просьбе откуда-то измусоленную брошюрку – здешний телефонный справочник. И тут я узнал невероятное: у гостиницы “Селигер” есть-таки филиал – на “гребной базе”. На мой вопрос, как туда добраться, разочарованная хозяйка подтвердила, противореча сама себе, что действительно филиал есть где-то за Гагарина: ей явно было досадно терять постояльца. Я не стал подобно Чичикову укорять ее: мол, знала, да не сказала, – она бы подобно Селифану ответила бы: так уж получилось у нас с вами, барин, знала, да не сказала. И здесь внимание: дальше Петя описывает некую полуподпольную гостиницу, в которой, по-видимому, проводило время местное начальство с девочками. Петя осторожен, о начальстве – ни намека, но сам факт, что Петя набрел на эту законспирированную малину , думается, и привел уездных начальников в бешенство. “Гребная база” оказалась двумя деревянными оштукатуренными хоромами в конце одной из самых старых осташковских улиц – Евстафьевской, на берегу озера. Водитель старого «рафика», нанятый за тот же червонец, высадил меня перед железными решетчатыми воротами, наглухо запертыми. В глубине двора светил сквозь пургу фонарь. Я нашел кнопку звонка. Из-за угла с лаем выскочили две здоровенные овчарки, за ними не сразу показался мужик в валенках, телогрейке, шапке, с рыжей бородой, но без велосипеда. Он, осведомившись о моей нужде, отпер калитку, прихватив за ошейник рвущуюся кровожадно к моим штанам серую с рыжим подпалом суку, и махнул рукой – туда, мол. В доме слева на обитой изнутри вагонкой веранде горел свет. Я постучал. Мне открыла гренадерских размеров женщина в спортивных штанах и майке – на веранде было даже жарко. Другая, пониже ростом, в юбке, тут же лепила пельмени. Обе, выяснив, что мне надо и кто я, стали само радушие. Гренадерша пошла показывать апартаменты: здесь вот один “люкс”, две спальни, гостиная, джакузи, три цветных телевизора, а здесь второй. Здесь сауна. “Но вам-то одному люкс не нужен, так у нас есть и еще два номера подешевле, за бильярдной”. Она накинула шубу на мощные плечи, мы пересекли двор и вошли во второе деревянное строение. Комната, что мне показали, была мала, но уютна, тоже с телевизором, но черно-белым. “Душ, я скажу истопнику, чтоб сейчас вам согрел. А потом – милости просим на пельмени”. Я поблагодарил, сообразив, что и водочка припасена у меня в багаже. Я с сожалением опускаю описание озерного пейзажа, видного из Петиного окна. Гренадерша, беженка из Казахстана, была сурова и справедлива: в городе уголовный беспредел, милиция куплена, безработная молодежь – наркоманы и отморозки. У кого есть работа? Только у тех, кто на военных заводах, на “Луче” или на “Звезде”, что на острове Горомля, немецкие пленные строили, видишь – туда от нас корабли и ходят, везут горючее. Ну, на скотобойне в Америке иногда платят, это район такой. На кожевенном заводе было занято 6000 человек, при том, что в городе живет 26 000, две трети сократили, остальные не получают зарплату больше года. – Мой муж год и два месяца не получает, – уточнила вторая, по имени, как оказалось, Надежда. Она была здешней поварихой и прачкой и весь вечер так и продолжала стоя лепить свои пельмени. – Осенью поехал на велосипеде за тридцать километров клюкву собирать. Пока был на болоте, велосипед из кустов украли. Шел домой пешком с двадцатикилограммовым мешком. А на базаре перекупщики ему только сто рублей дали. Приходит домой и говорит: давай я лучше уйду от вас, а у нас двое сыновей-школьников, не могу я больше так, без зарплаты.