Николай Климонтович - Скверные истории Пети Камнева

– Такое чувство украшает мужчину, – невозможным тоном отозвалась мать. – Ты не волнуйся, мы уже познакомились с… Как вас?

– Альбина Васильевна, – пролепетала невеста, отчего-то назвав свое отчество, точно в отделе кадров, и чувствуя, что, кажется, проигрывает этой высокомерной даме.

– Вот только жениться ему рановато, Альбина Васильевна, – сказала Елена Петровна, притворно вздохнув и всплеснув руками.

– Да я же… – беспомощно воскликнул было Петя.

– А я не с тобой разговариваю, – отрезала мать. Посмотрев на нее еще раз, Петя осекся, проглотил комок в горле и заткнулся. И тут Елена Петровна сказала настолько жестокую для Пети вещь, что он как-то сразу понял, что она говорит правду. – К тому же она тебя не любит, Петя. Ей нужен не ты, ей нужна Москва.

– Да сдалась мне эта ваша Москва! – выкрикнула зло Альбина Васильевна и добавила в отчаянии: – Сами в ней живите.

– А ребеночек – это хорошо, у нас в доме любят детей, – невозмутимо продолжала Елена Петровна. – Какой, вы говорите, у вас срок? Вы, конечно, принесли справочку? – задала Елена Петровна иезуитский вопрос.

Справочки у Альбины Васильевны Посторонних, разумеется, не было, как не было и самой беременности. Наверное, она почувствовала себя пойманной, потому что вид у нее был жалкий и злобный, как у загнанной в угол крысы.

– Ну, спасибо тебе, Петенька, – прошипела она, и Петя вдруг испытал прилив отвращения к ней, отвращения, странно смешанного с жалостью и болью. Альбина Васильевна поднялась и произнесла торжественно:

– Что ж, я уйду. Спасибо за чай, – сказала она Елене Петровне, но та не удостоила ее ответом. И Пете: – Можешь не провожать.

Но Петя и так стоял как каменный, только предательские слезы катились по его щекам…

На этом, собственно, история и заканчивается. Отец Пети Камнева, едва узнал, в чем дело, запер Петин паспорт в ящике стола. Альбина Васильевна Посторонних не избежала распределения и, с опустошенным сердцем и разбитыми надеждами на московскую прописку, отбыла-таки по месту постоянного проживания, за Урал. Петя же, будучи подвергнут домашнему аресту, как-то притих и стушевался. Дело даже не в том, что в отсутствие физического контакта с любимой он несколько успокоился: Альбина Васильевна сноровисто поддерживала костерок его страсти, выработав у Пети привычку к своим ляжкам и к утехам, скорее всего, самым бесхитростным. Дело в том, что он был совершенно опустошен и истощен – и физически, и духовно, как будто побывал во вражеском плену. И сил к продолжению борьбы за собственную самостоятельность у него на то время никаких не осталось. К тому же Пете было чем отвлечься, ему пришлось засесть за учебники, потому что над ним всерьез нависла угроза отчисления: он целый год не занимался, пропускал лекции и даже умудрился в зимнюю сессию завалить экзамен по английскому языку, опрометчиво понадеявшись на свои школьные запасы.

Самым важным итогом этой истории было то, что Петя вспоминал с отвращением даже не саму свою совратительницу – а это было натуральным совращением, – но ее методы шантажа мнимой беременностью. Сама идея деторождения и продолжения рода теперь оказалась для Пети даже не просто скомпрометированной, но была оскорбительна. И по прошествии многих лет, став зрелым мужчиной, он утверждал не без экзистенциалистского пафоса, что рожать детей, обрекая их на здешнюю юдоль печали, – преступление. И не для того Господь одарил единственное из животных, человека, способностью получать наслаждение от совокупления, чтобы тот размножался, как скоты и насекомые.

Однажды, в начале нашего знакомства, мы сидели в подвальном баре в Доме архитекторов, пили пиво и говорили о мовешках — так Петя, не без иронии в собственный адрес, называл своих случайных подруг, позаимствовав словцо из лексикона папаши Карамазова. Я высказал на эту тему какое-то необязательное соображение, что-то в том духе, что бегать по бабам, если тебе уже за тридцать – Пете, впрочем, еще не было тридцати, – утомительное и неблагодарное занятие, занимает слишком много времени и отнимает слишком много сил. Считая Петю записным донжуаном, я, конечно, не стал говорить, что сам – скорее однолюб. Впрочем, меня никто особенно ни о чем и не спрашивал. Наше приятельство чуть не с первых дней, при том, что я старше Пети на три года, складывалось так, что я все больше помалкивал и мотал на ус, а разговорчивый Петя повествовал о своих похождениях. Впрочем, однажды он обмолвился с досадой, что эта страсть к устным рассказам его подводит и вредит его писательству: он растрачивает материал , так он выразился.

– Знаешь, – ухарски сказал я, стесняясь скромности своих успехов по дамской части, – я не записываю телефонный номер женщины, начинающийся с четверки.

– Что значит – с четверки? – удивился Петя.

– С четверки и дальше: с пятерки, с шестерки. Так начинаются номера в спальных районах. Очень уж далеко ездить.

– Ты ленивый циник, – сказал Петя. – Женщина, если она нужна, может жить даже на другой планете.

– Это романтично.

– Не говори банальностей.

– Не понятно только, – гнул я свое, – зачем в таком случае тебе их так много?

– Ну, я вовсе не рекордсмен, я знавал настоящих, вдохновенных ходоков. У меня есть знакомый, который только официально женился восемнадцать раз. И я не романтик. Я всего лишь затравленный путешественник, – пояснил Петя иронически, – путешественник, бредущий от женщины к женщине. Для таких, как я, это не спортивная охота ради охоты, даже не жажда новых впечатлений. Нас гонит страх. Мы боимся остаться наедине с собой. И из страха же расстаемся с женщинами. Страх – вот причина любого путешествия и любого побега. – Он помолчал, вспоминая. – Кажется, Вольтер говаривал, что единственный подвиг любви – это бегство.

Мы помолчали, я переваривал Петины афоризмы, запивая их пивом рижское. Возможно, про страх – тоже была скрытая цитата из неизвестного мне источника.

– Ты вот говорил о расстояниях, – сказал Петя. – И я вдруг вспомнил одну историю, которую, кажется, давно забыл. А сейчас пришло на ум. Та девица очень далеко и неудобно жила…

Он начал рассказывать, причем воспоминания так захватили его, что на рабочие места мы в тот день так и не вернулись. Впрочем, Петя уже тогда использовал избитый прием заядлых прогульщиков, оставляя на спинке стула в своем кабинете старый пиджак.

Перескажу, как запомнил, этот рассказ. Началось все с того, что второкурсник Петя Камнев, чем грузить мешки на станции Москва-Товарная, где промышляли некоторые его соученики, подрабатывал, снимаясь в массовых сценах в кино, благо киностудия была от его дома в четырех троллейбусных остановках. За дневные съемки платили три рубля, за ночные – пять. По незнанию он для начала снялся в фильме о конструкторе ракет Королеве – днем, на натуре, на каком-то загородном пустыре, где страшно промерз. Потом – в павильоне, в картине по несправедливо забытому нынче роману Города и годы , и если бы автору сказали, что из вполне прилично начинавшего писателя он превратится в секретаря и орденоносца, а писать бросит вовсе, запершись на даче в Переделкине, он, наверное, не поверил бы. Когда Петя сообразил, наконец, что выгоднее будет выходить на съемки в ночь, он в последний раз согласился поучаствовать в дневной костюмированной массовке в фильме Чипполино . Согласился лишь потому, что ему дали персональную роль Стручка, к тому же на съемках присутствовал сам любимец советской детворы и партийного начальства, автор сказки про революционную луковицу синьор Джанни Родари…