Мария Метлицкая - После измены (сборник)

Таня перебила подругу:

– Господи, о чем ты? Какой дождь? При чем тут погода? Конечно, конечно, разумеется! Уже надеваю туфли!

Таня сбросила тапочки, влезла в первые попавшиеся ботинки – мамины, прогулочно-собачьи, да какая разница! Сорвала с вешалки плащ и выскочила за дверь, бросив в трубку:

– Сразу позвоню!

Маша села в кресло и поставила телефон на колени. Оставалось только ждать.

Тата выскочила из подъезда и бросилась в соседний, Машин. За минуту пробежки вымокла до нитки. Дернула ручку парадной. Не дожидаясь лифта, вбежала на четвертый этаж. У двери прислушалась. В квартире тихо играла музыка. «Дома и жив! – мелькнуло у нее в голове. – Видимо, что-то с телефоном! Бедная Машка! Сходит там с ума, мечется». Таня нажала кнопку звонка. Дверь не открывали. Таня повторила звонок с особой настойчивостью. Музыка за дверью стихла. Ей показалось, что она слышала шаги. Точно – шаги! А следом раздался зычный и протяжный женский голос:

– Котик! Звонят!

Дальше – шипящий мужской шепот, который бедная Таня совсем не разобрала.

Она устало прислонилась к стене и закрыла глаза. «И ты, Вова! И ты, Брут!»

Через минуту она медленно спускалась по лестнице и вытирала слезы. «Бедная, бедная Машка! Чистый, прозрачный человек! Девочка моя беременная! Страдает там, бедная, за сердце его переживает! За этого подонка! Глупая, наивная, святая Машка!»

Тата дрожащими руками открыла дверь в свою квартиру и в абсолютном бессилье опустилась на стул. Все они одним миром, все. Даже Вова этот! Туда же! Скотина недоделанная. Предатель! От беременной жены!

Тату душили горькие слезы обиды – за всех живущих женщин на земле, за всех подло обманутых и коварно преданных. Она раскачивалась на стуле и в голос подвывала:

– Бедные, бедные мы! Измученные и растерзанные! И за что нам выпала горькая женская доля, за что нам такая незавидная участь?

Вспомнила все и сразу – свой затянувшийся, муторный, изнурительный роман с неверным и коварным красавцем по имени Гия, роскошным сорокалетним грузином, оператором на «Мосфильме», мучившим бедную и наивную Тату ревностью и недоверием. Про звонки от его бывших подруг и пьющей жены, про их подробные и обстоятельные доклады об изменах коварного идальго. Про то, что пролетает бездарно ее молодая жизнь, горит, как фитиль, и коптит, как фитиль, – ярко, но с запашком досады и горечи. Про то, что не находит она сил, ну просто не находит разрубить этот узел, порвать, забыть и начать новую, честную и чистую жизнь. Вспомнилась и история деда, на седьмом десятке ушедшего к молодой аспирантке, и скорая смерть не перенесшей предательства бабушки. Вспомнилась и история мамы – любимой и прекрасной, родившей Тату от женатого мужчины, так и не принявшего окончательного, мужского решения, который мучил маму пятнадцать лет: не забирал и не отпускал. Вспомнила она и о своей любимой питерской тетке Инне, которую муженек оставил с больным ребенком на руках. Бросил подло и грязно – ушел к ее же подруге. А бывшую жену и больного ребенка вычеркнул из своей жизни.

Наревевшись, бедная Тата спохватилась и схватила телефон. Машка! Любимая Машка мечется, как тигрица, по даче и ждет ее звонка! А любое волнение для нее…

Маша мгновенно сняла трубку.

– Спит твой Вова. Спит, как сурок, – устало сказала Таня. – Дыхание спокойное, пульс ровный, – монотонно доложила она.

– Устал, наверное. Бедный! С его-то здоровьем! Такие нагрузки! – выдохнула Маша и принялась извиняться и благодарить верную подругу.

– Ладно тебе! – отозвалась Таня и положила трубку на рычаг.

Потом она пошла в ванную, умылась холодной водой, долго разглядывала себя в зеркало, тяжело вздыхала и качала головой.

Дальше налила себе в рюмку сладкого и липкого ликера – единственное, что было в доме – и выпила одним махом, крякнув по-мужски, и вытерла рот ладонью.

Потом она сняла промокшую одежду, легла в постель и с головой накрылась одеялом. На душе было тошно, противно и тоскливо. Но… почему-то – стыдно признаться – душевная боль чуть-чуть отпустила. Всегда так бывает – утешается человек, понимая, что он на свете не один. Не один несет свою ношу, не один страдает, не к нему одному так несправедлива судьба-индейка.

Повздыхала Таня, поворочалась и… Уснула. Кофейный ликер, тепло и душевные переживания.

Маша выпила теплого молока, съела на нервной почве бутерброд с любительской колбасой (нельзя, вредно, но очень хочется – все-таки человек перенес сильный стресс) и поползла наверх, в свою светелку.

Уснула она довольно быстро, предварительно положив на голову маленькую думочку – чтобы не слышать раскатов грозы.

Проснулась она от того, что кто-то сидел на краю ее кровати и гладил ее по плечу. Она открыла глаза и увидела мужа Вову – промокшего до нитки и совершенно счастливого. Маша села на кровати и потерла глаза.

– Ты? – ошарашенно спросила она. И растерянно добавила: – Ты же спишь дома.

Вова счастливо рассмеялся и покрутил пальцем у виска:

– Ага, сплю. Это я тебе снюсь, Манюнь!

А потом рассказал молодой и очень любимой жене, как долго, трудно и медленно он добирался с работы на дачу – в такую-то погодку, просто черти устроили сабантуй!

Маша опять ничего не понимала, обнималась с Вовой, ахала и охала, говорила ему, что он сумасшедший, абсолютно сумасшедший! В такую погоду! Это ж надо додуматься! Нет, должно же такое прийти в голову – сесть за руль в такой дождь! А если бы… Ругала его и целовала.

Потом, окончательно проснувшись, она заплакала, оценив наконец степень опасности, и опять с удвоенной силой ругала мужа и горячо целовала его и обнимала.

Он тоже целовал Машу и приговаривал:

– Ну ты же так боишься грозы! А когда тебе страшно, я обязательно должен быть рядом. Вот просто обязан! Да и потом – я просто соскучился! Знаешь, как бывает? Вот сейчас, срочно, сию минуту – обнять тебя и зарыться в твои волосы! Еле доехал, Мань. Еле вытерпел.

Счастливая Маша удобно пристроилась на мужнином плече, сладко вздохнула и закрыла глаза.

К пяти утра стихла, угомонилась уставшая, измученная природа, и они уснули, крепко обнявшись и плотно сцепив руки.

Перед тем как сон наконец укрыл и укутал ее плотным и уютным одеялом, Маша успела подумать про Тату: «Глупость какая – спит, как сурок. Что она, совсем очумела? Или я, или она – кто-то из нас слегка рехнулся. А может быть, Татка сказала так, чтобы я не психовала, зная, что Вовка в пути? Да, скорее всего! Впрочем, ладно. Потом разберемся. Да и вообще, это все такая ерунда и такая мелочь! По сравнению с тем, что есть у нее в жизни!» – И Маша блаженно улыбнулась и крепче обняла мужа за шею.

А в доме на Таганке, в огромной академической квартире Машиного любимого деда, на большой, удобной, почти королевской кровати (стиль модерн, орех, инкрустация, досталась по наследству от дальних родственников), продолжали свои веселые забавы Машин папа, скульптор-анималист, и крупная (очень крупная!) и очень близкая его знакомая, коллега, можно сказать, по цеху, скульптор-монументалист, автор «больших форм» (в прямом и переносном смысле), художница Дуся Рейно (фамилия от второго мужа, финского производства). Дуся, славная и многопьющая женщина, словно сошедшая с полотен великого Сикейроса, восхищала Машиного папу, в душе все-таки мастера крупных форм и монументалиста по призванию (моменталиста – как шутил сам Машин папа), своим массивным и роскошным телом, зычным голосом и полнейшим пренебрежением к проблемам различного рода – бытового или душевного толка. Чем очень отличалась от его жены, Машиной мамы.