Маша Царева - Русская феминистка

Эмбриолога звали Ашот Арамович, и он мне понравился, несмотря на то, что, едва меня увидев, прицокнул языком и с хрестоматийным «вах-вах» заметил, что у меня роскошные щиколотки. Обычно меня тошнит от подобных сексистских шуточек, но манеры Ашота Арамовича были лишены той липкой сальности, которая всегда заставляла меня брезгливо передернуть плечами.

В нем вообще было что-то отеческое. Есть мужчины, которые смотрят так, словно по голове гладят, и мужчины, которые умеют одним взглядом раздеть и изнасиловать. Эмбриолог был из первых. Я даже приняла его приглашение съесть по тирамису в итальянской забегаловке напротив клиники.

Там, над пряным капучино, Ашот Арамович сперва рассказал о том, что он уже два года как вдовец, и это невыносимо. У него две дочери, по шажочку пробирающиеся в глухие чащи трудного возраста. Одиннадцать и двенадцать лет. Почти маленькие женщины, и это иногда восхищает, но чаще тяготит. Потому что у старшей уже вовсю растут волосы под мышками, а младшую на прошлой неделе выгнали с урока информатики за то, что она поцеловала в ухо соседа по парте. И что с этим всем делать, Ашот Арамович не знает, даром что на его прикроватной тумбочке лежит атлас анатомии человека. Но одно дело – абстрактный «человек», а другое – плоть от плоти своей, которым не сегодня-завтра предстоит покупать первые тампоны. Кто-то посоветовал ему обратиться к какой-нибудь из подруг покойной жены, так он и сделал. Пожалел, едва она переступила порог квартиры, потому что даже в душноватом запахе ее ванильной туалетной воды ощущалась некая смутная надежда, а что уж там говорить о густо подведенных глазах и кокетливом хохотке, который вырвался из ее малиновых губ, когда Ашот Арамович из вежливости сказал, что она похорошела. Приперлась она ближе к полуночи (хотя речь шла о «заеду вечерком»), когда обе дочки уже спали, принесла с собой портвейн и домашние пирожки с яйцом. В итоге почти до рассвета ему пришлось слушать о том, что все мужики – козлы, а она – баба-ягодка опять. А пирожки все равно были невкусные. Еле выпроводил ведьму и потом еще два дня проветривал квартиру от ее ментоловых сигарет.

Слушать его было отчасти грустно, отчасти забавно. Медленно помешивая сахар мельхиоровой ложечкой, я наблюдала за взволнованным лицом эмбриолога. Выговорившись, он вдруг смутился собственной откровенности и резко перешел на другую тему – мои яйцеклетки VS качественная немецкая сперма. Рассказал, что, перед тем как внедрить сперматозоид в клетку, у него отрезают хвостик – я не запомнила, зачем именно, но самая идея показалась мне романтичной.

– Как это концептуально, – рассмеялась я. – С самого начала подрезать крылышки маскулинности. А то от нее и так не продохнуть.

– А вы, Алла Николаевна, стало быть, одни? – спросил он. – И решились на такой шаг в ваши…

– Тридцать два, – подсказала я.

Его глаза округлились, и он заахал, что больше двадцати восьми мне не дашь. На самом деле это все ерунда, и выгляжу я на свои, тем более уж после адовой гормональной атаки.

– И вы решили не дожидаться…

– Прекрасного принца? – прыснула я. – Это никогда не входило в мои цели. Знаете, это дезинформация, что принцев якобы не хватает. На самом деле, куда ни плюнь, попадешь как раз в него. Но мне-то всегда требовался не принц, а партнер. А с этим в России напряженка.

Мгновенно поскучнев (впрочем, к своим тридцати двум я привыкла к подобной мужской реакции), эмбриолог перевел разговор на что-то безопасное и почти светское. Рассказал о том, как в прошлом году они с дочками ели авокадо, и старшей вздумалось посадить косточку, и вот теперь у них на подоконнике есть небольшое деревце, и это чудо.

Мне показалось трогательным, что человек, который отрезает хвостики у сперматозоидов, считает чудом какое-то дерево. Хорошим мужиком был этот Ашот Арамович. Правда, сразу видно, что из однолюбов, – когда он упоминал покойную жену, его лицо светлело.

Вряд ли он сможет когда-нибудь полюбить еще раз, зато сразу видно, что, если и войдет в его сердце и дом новая женщина, он будет ей остаток жизни служить преданно и с наслаждением. Наверное, это должна быть тихая простая баба, моложавая, из тех, что каждое субботнее утро посещают косметолога, но к обеду всегда пекут свежие булочки. Так что это чье-то счастье сидело напротив меня, грустно посматривало в окно, за которым вальсировала метель, и, вероятно, немного сожалело о том, что женщина с красивыми щиколотками оказалась зараженной вирусом самостоятельности.

Через три дня после этого своеобразного свидания Ашот Арамович пустил меня в лабораторию и разрешил в микроскоп рассмотреть клетки, которые начали делиться. Следующим вечером их должны были пересадить в мою матку. Начало новой жизни. Мое светлое будущее, которое все эти семьдесят два часа росло в пробирке. Первые семьдесят два часа беременности я могла курить сигареты, пить коньяк, не высыпаться и есть жирную пищу в любых желанных количествах.

Побывать в лаборатории было интересно, хотя ничего похожего на пробудившийся материнский инстинкт я не испытала – разделившиеся клетки напоминали жабью икру. Молоденькую медсестричку, похоже, разочаровало мое спокойствие, она все прыгала вокруг и пыталась повысить эмоциональный градус.

– Какие хорошие клеточки, ровные, делятся отлично! У вас вообще эталонный случай, целых восемь хороших эмбриончиков получилось! Можно заморозить часть, вы же наверняка захотите еще деток!

И такая румяная она была, такая ясноглазая, такая блондиночка, со стрелочками на старомодных чулках, в светло-розовых туфельках и отутюженном медицинском халате. И в ее интеллигентно подведенных глазах было такое ожидание счастья – простого, бабьего, «был бы милый рядом», что я не удержалась и улыбнулась в ответ.

Улыбка моя была скорее сочувственной, но я давно заметила, что люди, которые построили вокруг себя бесхитростный, опирающийся на патриархальные ценности мирок, в котором все просто и понятно, и роли распределены заранее, клюют на фальшивые реверансы, как караси на хлебный мякишек.

Спустя сутки после того, как я увидела в микроскоп «жабью икру», в мою матку подсадили четыре готовых эмбриончика. Распятая в гинекологическом кресле, я смотрела на монитор и видела их – четыре крошечные точки, похожие на микроскопические, едва различимые взглядом звездочки. Улыбчивая врач предупредила, что, если приживутся все четыре эмбриончика, придется делать резекцию – удалить два или даже три.

Женщина, забеременевшая таким образом, не сможет выносить четыре плода. Такого почти никогда и не случается, но надо настроиться на то, что беременность будет сложной. Мне придется принимать гормоны, много, почти до двадцатой недели. Каждую среду приходить на осмотр. Относиться к своему организму как к хрустальной вазе и, чуть что не так, ложиться в больницу, на сохранение. Но все это, конечно, только в том случае, если хотя бы один эмбриончик приживется. С первой попытки мало у кого получается, тем более в моем «почтенном» возрасте.