Андрей Рубанов - Стыдные подвиги (сборник)

К его чести, он ни разу не попрекнул меня тем, что я вышел из состава банды. Он звонил, приходил, он что-то предлагал, а я вежливо уклонялся от конкретики. Толя Далидович знал Нугзара, Ваху и Мусу, а также Васю Синего и Гришу Хромого, но я не нуждался в услугах такой публики.

Мне требовался кладовщик — но Толя не стал бы таскать ящики. Я искал дельного бухгалтера — но Толя был далек от дебета и кредита, как Остап Бендер — от Павлика Корчагина.

Зато когда появился банк и мне понадобился доверенный человек — первый, кому я позвонил, был Толя Далидович.

Теперь он сидел в моей машине, шутил и смотрел на меня с восхищением. Он не был завистлив и умел радоваться чужим успехам. Он мог с разбегу прыгнуть ногами в грудь, но он был хороший парень.

Беда в том, что хороший парень — не профессия.

— Как жизнь, вообще? — спросил он.

— Лучше всех.

— Ты до сих пор в розыске?

— Строго говоря, это не розыск, — сказал я. — В розыск можно объявить только обвиняемого или подозреваемого. А меня ни в чем не обвиняют. И даже не подозревают. Я поставлен в «сторожевой листок». Есть такая хитрая милицейская придумка. Если где-то случайно меня задержит постовой — хотя бы за переход улицы в неположенном месте, — он сверится со сторожевым листом, увидит там мою фамилию и вызовет оперативную бригаду…

— Круто, — оценил Далидович и сел, как сидят на Кавказе или в Азии «уважаемые люди»: вывалив живот, широко раздвинув бедра, но скрестив лодыжки. — Слушай, не гони так быстро! Смотри, сколько девчонок. А вон те три прямо готовы к нам запрыгнуть. Видал, как улыбаются? Ах, ах!

— Зачем, — спросил я, — нам сейчас девчонки? Тем более — целых три?

— Э, брось, — убежденно ответил Толя. — Если человеку страшно, он все время хочет женщину. По себе знаю! Так устроено природой. В момент смерти самец почти всегда извергает семя. Особенно часто бывает у самоубийц. Даже с бодуна — и то хочется женщину. Если организму угрожает опасность — он пытается продолжить род.

— Что-то не чувствую я за собой особого желания продолжать род. Наверное, мне недостаточно страшно.

— Брось, — повторил мой товарищ и первый учитель. — Посмотри на себя в зеркало. Ты боишься. Лето, солнце, полуголые женщины — а ты все про сторожевой листок… — Далидович покровительственно прищурился. — Привыкай, брат! Делаешь большие дела — значит, всегда будешь в сторожевых листках! По-другому не бывает… Смотри, смотри! Вот эти две как тебе? Юбочки в цветочек, пупочки голые, ах! Почему я такой старый и бедный?

— Ты не старый, — сказал я. — И не бедный.

Пупочки, да, были ничего. И юбочки.

— По сравнению с тобой, — сказал Толя, — я старый и бедный.

— Зато я в сторожевом листке. А тебя оттуда уже убрали.

Далидович восторженно сверкнул глазами.

— Тебе что, каждый день приносят свежую распечатку?

— Не мне, — поправил я. — Начальнику службы безопасности банка. Это недорого.

— И меня, значит, там нет? — уточнил Далидович.

— Нет, — сказал я, ощущая удовлетворение от того, что в сторожевом листке нет хотя бы моего друга Толи Далидовича. — Тебе десять раз говорили, что ты ни при чем. В нашем деле ты был сбоку. Я бы сказал, очень сбоку. Ты им не нужен. Тебя поискали — и перестали. Им нужен я. Так что не переживай и смотри на девочек.

— Спасибо, брат, — сказал Толя. — Порадовал.

— Хочешь, — предложил я, — заедем в «Метелицу»? Там на первом этаже казино, а на втором — бар; заходишь — и на тебя смотрят примерно сто первоклассных проституток. Толстые, худые, старые, молодые, блондинки, брюнетки, азиатки, негритянки, молдаванки — всё что угодно за твои деньги. Ты покупаешь себе выпить, а сто полуголых шлюх не сводят с тебя глаз. В десять вечера одна стоит пятьсот долларов, а в три, допустим, часа ночи можно взять двух за триста…

Далидович засмеялся и хлопнул меня по плечу.

— Скромник! А говоришь, не желаешь продолжить род.

— С ними? Никогда. Они все скучные, жадные и ленивые. И, кстати, многие стучат ментам. Так что извини, Толя, — лучше почаще думать про сторожевой листок, чем про девочек.

— Правильно. Думай. Но все равно — не бойся так сильно. Расслабься, брат! А то у тебя все время рожа тревожная. Машина, костюмчик, сотовый телефон, бабла немеряно на кармане стоит. А рожа — тревожная.

— Два, — поправил я.

— Что?

— Два сотовых телефона.

— Тем более.

— Рожа, может, и тревожная, — сказал я. — Но я не боюсь. Я просто раздражен. Меня ищут. Я не знаю, найдут меня или не найдут. Я не могу планировать свое будущее! Я не знаю, где окажусь через месяц: в Акапулько или в Лефортово. Это меня бесит.

— Э, брат, — добродушно сказал Далидович. — Не можешь планировать свое будущее. Подумаешь! Посмотри на меня. Мне тридцать три года, и я не могу планировать свое настоящее.

И он усмехнулся, одновременно браво и горько. Он умел так усмехаться. Он так усмехался еще в девяносто первом — наверное, сам хорошо понимал, что не впишется в дикий русский капитализм.

Бывает, что мучаешься чем-то неясным, не можешь сам себе сформулировать и дополнительно злишься от этого, — и вдруг точное слово само выскакивает, практически случайно, в разговоре с чужим человеком. Так у меня случилось сейчас. Я понял, что раздосадован не тем, что прокуратура ведет за мной охоту, а тем, что не могу планировать будущее. Меня еще не нашли — но уже смешали карты. Меня еще не посадили в клетку — и, может быть, вообще не посадят! — но уже лишили возможности распоряжаться собственной судьбой. Мне ведь не нужна моя судьба в виде сырой череды дней, месяцев и десятилетий. Мне моя судьба нужна упорядоченная, расчерченная и размеченная; я хочу видеть свое будущее, проницать его волей и фантазией — а сыщики, маневрирующие где-то неподалеку, заявившиеся в дом моих родителей и один за другим громившие офисы, где я, по слухам, появлялся и где могли знать мое местонахождение, понемногу закрывали мне перспективу. Задвигали штору.

Я высадил Толю возле его дома, поехал к себе. Не поехал — покатил, пристегнутый, соблюдая все правила движения. Включил любимый диск. «Мой адрес — не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз».

Мой адрес известен. Ищите, если хотите.

Дома я лезу под душ, прохладный, потом холодный, потом ледяной, и кричу, обжигаясь. Подставляю лицо, подставляю темя. Если тебе морально плохо, надо сделать себе плохо физически — и тогда боль отпустит душу. А мне очень плохо. Мне надоело оглядываться. Я хочу, чтоб они прекратили погоню. Пусть найдут или не найдут — лишь бы перестали искать, лишь бы наступила определенность.

Я бегаю голым по квартире, оставляя мокрые следы, я в ярости. Ударяюсь коленом об угол дивана, громко ругаюсь сложным матом и ощущаю некоторое облегчение. Я слишком привык твердо знать, что со мной будет завтра и послезавтра. Но мое завтра конфисковано и опечатано, моим завтра распоряжаются чужие люди.