Андрей Рубанов - Стыдные подвиги (сборник)

В списке тяжелых работ шоферская — на первом месте. Каменщик может устроить перекур. Землекоп — втыкать лопату на половину штыка. Шоферу хуже: он обречен манипулировать рычагами в темпе, навязанном извне. Если дорога свободна — он едет. Если пробка — стоит и ждет. Дорога диктует последовательность действий, делает рабом.

Дураки полагают, что шофер свободен. «Сел, поехал, ночь-полночь», — пел Высоцкий. Он ошибался, работу шофера нельзя поэтизировать. Глупо воспевать процесс сращивания живого мыслящего существа с механизмом. Духовная жизнь водителя грузовика сводится к прослушиванию блатных песенок. Три аккорда, в припеве — четыре.

Моряк понял это позже меня.

Мы сели, подсчитали. Думать уже почти разучились, но считать еще могли. Наш калькулятор хранился в кабине: пыльный, черный, липкий, с полустертыми цифрами. По всем выкладкам новый двигатель должен был окупить себя за два месяца.

Мотор был мощным, — вставленный в грузовик, он легко разгонял ржавую колымагу до ста двадцати километров. Он работал как часы и легко заводился в любой мороз. Моряк наслаждался: впервые за многие месяцы я видел его довольным, почти счастливым.

Однажды он сел за руль в шесть утра, сделал длинный тяжелый рейс из одного конца Москвы в другой, весь день по снегу и льду, потом взял еще один заказ: отвезти за город, на чужой дачный участок, три старых бордюрных камня и там разгрузить, сбросив на землю возле забора с нужным номером. Один бордюрный камень весил восемьдесят килограммов, — Моряк решил сделать все в одиночку.

На обратном пути уснул. Шоферский полуобморок. Железнодорожный переезд без шлагбаума, с одним только семафором; Моряк не увидел ни красного сигнала, ни поезда, надвигающегося сбоку. Когда понял — среагировал как смог. Успел, повезло. Остался жив.

Мы долго бродили вдоль железнодорожного полотна. Найденные в целости детали относили к дороге, складывали на обочину. Собственно, этим занимался Моряк, а я действовал за компанию, из уважения к другу. Было видно, что друг в шоке, зачем усугублять? Пусть займет руки хоть чем-нибудь.

Нашли кабину, выдернули с мясом магнитофон. Нашли колеса: новую резину можно было продать.

В какой-то момент неподалеку остановилась машина, и щуплые люди в зимних шапках, не заметив нас, попытались погрузить наши железяки в свой багажник. Двигались нервно. Не воры — дилетанты, крысы. Мародеры. Моряк оглушительно засвистел и швырнул в них чем-то увесистым.

Испугались, уехали.

Позвонила жена.

— Большие новости, — объявил я. — Мы разбили машину. Совсем. В кашу. Такое дело. Завтра сходи в храм, поставь свечку. За упокой грузового автомобиля…

— А ты? — спросила жена. — С тобой все в порядке?

— Вроде да.

— Дурак, — сказала Ирма. — Я поставлю за здравие.

Ставить свечи за наше здравие — сомнительное мероприятие, подумал я. Эксплуатируя что-либо — например грузовик, — эксплуатируешь в первую очередь себя. Мы с Моряком стали черными, тощими, кривыми.

Спустя четверть часа отыскали место, куда отбросило наш двигатель.

— Ничего себе, — сказал Моряк. — Я не знал, что так бывает.

— Пятьдесят метров летел, — сказал я. — Что же там за удар был?

— Удар что надо, — ответил Моряк. — Можешь мне поверить.

— Ты полетел в одну сторону, а он в другую.

— А ты хотел, чтоб я в последний момент прижал его к себе?

— Ничего я не хотел, — сказал я. — Но когда эти твари успели? Непонятно.

— Сразу подбежали, — сказал Моряк. — Увидели, как куски в стороны разлетаются, и тут же сообразили.

Глубокая борозда тянулась от кустов к дороге. Двое или даже трое взрослых мужчин ухватили тяжелый мотор и долго волокли по снегу. Судя по следам — иногда падали. Останавливались, перекуривали, снова впрягались. Дотащили, погрузили и увезли.

— Такие же, как мы, — сказал Моряк. — Знали, что это «Штерн», что он денег стоит… И сориентировались по-быстрому…

— Молодцы.

— Согласен, — сказал Моряк. — Гады конченые.

Он помолчал и добавил:

— Ты не видел, как это было. Я едва из кабины вылез. Поезд встал, машинист вышел. Живой? — кричит. Я говорю — сам видишь. Он сел и дальше поехал. Смотрю — а вокруг уже суетятся. Почти каждый, кто мимо ехал, останавливается и хватает, что можно. Один подходит, говорит: помощь нужна? Я говорю — нет, спасибо. Может, говорит, тебя до больнички подбросить? Я говорю — обойдусь. Тогда он кивает и уходит, а по пути подбирает фару разбитую и с собой тащит… Но не думал я, что мотор в двести пятьдесят килограмм уйдет так быстро…

— Это местные, — предположил я. — Деревенские. Услышали грохот, прибежали. Увидели, что можно поживиться. Вернулись с машиной, утащили.

— Какая разница, — сказал Моряк. — Хороший был движок. Жаль его.

— Себя пожалей. А его не надо.

— На хер мне себя жалеть, — сказал Моряк. — А мотор… Это вещь была. Реальная…

— Мотор, — возразил я, — свою задачу выполнил. Он тебя вынес. Если б стоял тот, старый, слабый, — он бы не рванул так сильно, когда ты на педаль нажал. Он тебе жизнь спас, этот мотор.

— На хер такую жизнь.

— Нормальная жизнь. Не хуже, чем у других.

— На хер других, — сказал Моряк. — Лучше скажи, что теперь делать будем.

— Отдыхать. Дня четыре. Или даже неделю.

— А потом?

Я засмеялся. Зачем он спросил? Неужели непонятно, что я не знаю ответа?

Или нет. Знаю.

— Что-нибудь придумаем, — сказал я.

Постояли, послушали тишину; потом опять ожил телефон.

— Слушай, — сказала жена. — А ведь это правильно. И хорошо.

— Что «это»?

— Она издохла. И черт с ней. Туда ей и дорога.

— Она нас кормила, — сказал я.

— Не она. Ты. И себя кормил, и нас. Все к лучшему. Ты родился не для того, чтобы крутить руль. Забудь.

— Согласен, — сказал я. — Только как забыть?

— Послушай, сын, — сказала мама. — Мы с отцом решили купить участок. И построить домик.

— Правильно, — ответил я. — Кто первым огородил кусок земли и сказал: «Это мое», — тот был основателем гражданского общества.

Маме явно понравилось, она кивнула и спросила:

— Это чье изречение?

— Не помню, — сказал я. — Где же будет построен ваш милый особнячок?

— Где-нибудь рядом, — мама вздохнула. — Только не «ваш», а «наш». В конце концов, надо же оставить детям что-то надежное. Кроме темной квартиры на первом этаже…

Я улыбнулся. Это продолжается уже двадцать лет. Чисто интеллигентские моральные страдания. Родители переживают, что ничего не дали своим взрослым детям; дети казнят себя за то, что не помогают пожилым родителям.

Причем и те и другие прекрасно себя чувствуют, в помощи не нуждаются, весело ее отвергают и вообще — счастливы, как бывает счастлив только русский интеллигент.