Александр Иличевский - Анархисты

Селом Воронино некогда владел генерал-майор Кар-Туманов, который, будучи послан государыней на усмирение Пугачева, сказался больным и, прихватив бочонки с золотом, бежал из войска. Екатерина сослала его в деревню, где он держал крестьян в узде при помощи двух английских мичманов, и строгость в имении его царила, как на корабле британского флота: чуть что – Солсберри и Бофор вешали провинившегося за ноги на рее, прибитой к амбару. Бочонки с золотом Кар-Туманова породили негасимые слухи о запрятанных на Воронинских песках сокровищах, и местные жители были уверены, что Чаусов ищет не кости древнего человека, а что-то более существенное.

Развитие Весьегожска в конце XIX века было связано с железной дорогой, проложенной от Ряжска на Вязьму. Дорога эта вызвала мечты, так свойственные русскому национальному сознанию, обесточенному убогостью реальности, климата и вынужденному выстраивать утопические воззрения во спасение себя самого: акционеры, в число которых входили и Чаусовы, надеялись, что их дорога станет звеном в железнодорожном сообщении между Европой и Азией и нанесет серьезный ущерб англо-индийской торговле. Надо ли говорить, что мечты не продержались на поверхности и двух лет, а еще через три года акционеры решили передать дорогу в казенное управление, каковое, признав ошибки проектирования (неоправданная длина благодаря извилистости), превратило ее в ветку местного значения.

В год смерти Сталина Весьегожск стал районным центром, но электричество в нем появилось только десятилетие спустя, и то благодаря открытому поблизости красноглинному карьеру, на котором работал нуждавшийся в электроприводе землеройный механизм. Дорога в Чаусово шла как раз мимо этого давно заглохшего и затопленного карьера, вдоль речки Мышки, по обе стороны сопровождаясь светлым березовым леском. Над дорогой расступаются не паханные десятилетиями поля, покрытые безобразными кротовыми шишками, которые все заселяются муравьями, – рыхлые комья земли отлично подходят для строительства разветвленной колониальной системы. При въезде в Чаусово дорога перебирается через мостик (под ним в лопухах течет Мышка) и поднимается в одичавший усадебный парк, за деревьями которого желтеет громоздкое двухэтажное здание усадьбы. Во флигеле его устроен хозблок, а в палисаднике, опоясанном кустами боярышника, кипенными весной и пунцовыми осенью, – грядки с лекарственными травами: календулой, шалфеем, ромашкой, чистотелом, резедой…

Когда Дубровин впервые оказался в усадьбе, то, чтобы пройти по растрескавшейся дорожке к бюсту Чаусова, ему пришлось взять в руки косу. Размахивая ею по зарослям крапивы выше человеческого роста, он пробрался к постаменту с облупившейся штукатуркой. Чаусов, с аккуратной бородкой, волосами, заброшенными назад, и в косоворотке под сюртуком, щуря узкие глаза, глядел надменно и умно поверх метелок крапивы. Теперь выбеленный постамент и вычищенный мрамор стояли в окружении ноготков и настурций.

Чаусов прожил огромную жизнь, полную путешествий, созерцательной подвижности, устремленности в неведомое, одиночества, раздумий и тоски. Поместье его было защищено от посягательств большевиков самим Луначарским, который выдал Чаусову охранную грамоту на его местожительство, признаваемое новой властью памятником культуры. Усадьба обладала мемориальным статусом, но музея там никогда не было: хозяин ценил приватность. Кроме Левитана, деда Дубровина, сторожа, жившего с семьей во флигеле, спаленном потом пионерами, эконома в лице очередного председателя колхоза «Десять лет Октября» и штабных офицеров 11-й танковой дивизии вермахта в отсутствие хозяина за все время никто не населял усадьбу. Да и Чаусов, проживая дома в промежутках между экспедициями, занятый осмыслением результатов полученных исследований и планированием будущих, гостей не жаловал, с Дубровиными мог не видаться месяцами, а родственники его не навещали, поскольку частью сгинули в боях на Перекопе или с Первой конной, частью покинули Россию и проживали кто в Аргентине, кто во Франции, кто в Англии. В округе поговаривали, что Чаусов – тайный монах или хлыстовец, и это было наилучшим объяснением его холостой жизни.

В молодости Григорий Николаевич Чаусов был два года женат, но жена, безвестная смолянка, умерла в Петербурге при родах, вместе с ребенком; после этого он перестал чураться гостей (в дневнике: «На людях тоска веселей…»), и полтора десятилетия во время его пребывания в пенатах званные им гости населяли усадьбу – друзья студенческих времен или коллеги по Географическому обществу, которые тоже, как и он, проводили в России отпуска между экспедициями. Среди этих зоологов, климатологов, геологов и проч. стало обычаем привозить Чаусову разных экзотических птиц, животных, рыб и в день летнего равноденствия выпускать их на волю в надежде, что мангусты, или койоты, или гиены приживутся в здешней дикой природе. До новейших времен прижился в реке только catfish – американский сомик; среди волков время от времени охотникам до сих пор попадаются уродливые экземпляры собаковолков в полосатой шкуре; а зеленые попугаи продержались до революции, успели размножиться, но случился морозный январь 1924 года, и вся стая померзла, кроме одного самца, успевшего влететь в сени, когда сторож входил в дом и отряхивал на ступеньках веником валенки; попугай дожил до убийства Кирова и научился выговаривать «Титаны и коммунисты, шаг вперед!».

А еще в начале века в отсутствие хозяина этот сторож частенько допускал в усадьбу самого Левитана, чьим излюбленным делом было рыскать по местным лесам и полям в поисках каких-то особенных пейзажей, которые он понимал как «лики Бога». Чаусова с Левитаном познакомил Врубель, и путешественнику понравилось, как этот художник, не выговаривавший «ш» (и вместо «шлюзы» и «Миша» говорил «флюзы» и «Мифа»), выражает свои мысли о природе. Наблюдательный Чаусов сам часто бывал захвачен впечатлением от исследуемого ландшафта, который он читал, как книгу тайн, и он позвал Левитана к себе в гости на этюды, обещая прекрасный выбор: ярусы поймы, на которых верхушки деревьев едва достают до комлей стволов на следующем уровне; овраги глубиной с преисподнюю, полные осенних крон кленов, лип, прозрачности; стальной блеск речного плеса, на котором в ветреную погоду мелькают белые барашки метровых волн, и сахарная блестка церкви, выхваченная мелькнувшим просветом, пронзительно белеет в лиловых космах туч на высоком берегу, венчая возносящуюся перспективу излучины…

Левитан успел за неделю влюбиться в молодую соседку Чаусова – Настасью Иловайскую, владевшую селом Романовом в восьми верстах от Весьегожска. Она была знатоком его творчества, не пропускала ни одной выставки и сошлась с ним легко, однако, как случается порой при приближении к идеалу вплотную, стала вскоре тяготиться обществом художника. Левитана, напротив, обуяла отвага, но получив холодный отпор, он пропал на несколько дней в лесу. Чаусов искал гостя с собаками. Левитан вернулся невредимый, а Григорий Николаевич от радости и смущения просил художника не церемониться и приезжать в его отсутствие весной – писать мартовский лес и распутицу в поле, писать половодье, когда поля заливаются зеркалом и в него опрокидывается небо, писать первую звонкую зелень и маковые поля. Левитан так и поступил и, хоть Иловайская бежала от него за границу, несколько лет приезжал осенью и весной в Чаусово, заручившись в переписке неизменной благосклонностью хозяина; здесь Левитана навещали многие друзья и доблестные живописцы: Коровин, Васнецов, Серов.