Александр Иличевский - Анархисты

Соломин поковырял глину, взял в руку, стал разминать в пальцах и обернулся к реке, над которой уже тек свет месяца, рассеивался в хмари. Позади над лесом еще держался отсвет заката; отступая, он грел полосу воды у берега – над ней еще кружились ласточки, заметая столбики мошкары, под которыми мельтешили блестками верховки. Глина была особенная – синяя, цвета моря, в котором отражается накатывающая из-за горизонта гроза. Жирная, как солидол, но нежней, она давала пальцам трения не больше, чем воздух крылу.

Наверху он прикинул, где поставит коптильню, содрал на том месте дерн и спустился к воде. Месяц, взбираясь к зениту, сжался, как кошачий глаз, и светил пронзительней. Соломин стоял по пояс в тумане. Ночной холод тек из леса и смешивался с восходящим от воды парным теплом. В тумане темнели рытвины, впадины, ямы, воронки… Послышался плеск весел, и из-за мыска показался по плечи в тумане рыбак. На время оставляя весла и нагибаясь, он скрывался из виду – по всему, ставил вдоль осоки жерлицы на щук-травянок.

Остерегаясь быть замеченным, Соломин пригнулся в туман, сполоснул руки и, припадая в белых потемках к земле, пробрался к стоянке, залез в спальник. Он лежал и прислушивался к замиравшему дыханию леса, к дроби капель по натянутому тенту, к сонным посвистам птиц, всматривался в медлительные лунные тени на коконе палатки, уравнивал глубоким дыханием биение вспугнутого сердца. Сон все не шел. Соломин несколько раз высовывался в тамбур курить и видел, как месяц серебрит мертвенной таинственностью округу, как на краю опушки чернеют ели, как туман, выйдя из берегов, поглощает тальник… Наконец его сморил беспокойный сон.

На рассвете Соломин спустился к реке с десантной лопаткой в руке и впился в глину. Временами он встряхивался и, дивясь своей ярости, снова брался за работу. Сначала он вырубил костровую нишу, встал в ней на корточки и вогнал лопатку в нижний слой более плотной глины. Он кромсал ее ломтями и подгребал под себя, отпихивая дальше коленями и ногами, продвигаясь рывком. Чем темней становилось в лазе, чем сложнее было выбираться наружу, чтоб отгрести выработку, – тем яростней он вгрызался в откос. Соломин проникал в землю мощным нырком, и глина поддавалась, принимая его с глухою страстью. Чем глубже он уходил, тем ожесточенней вкапывался, словно вознамерился из земли добыть клад – разгадку своего несчастья. Стремясь проникнуть все дальше, он забывал расширять лаз и терял мощность, поскольку не хватало места для замаха. Он зверел и пускал в дело все тело, ворочался буром, расталкивал локтями, подминал подбородком, коленями, вдавливался хребтом, загривком – и терся боками, уминая обманчиво податливый мякиш недр. Его слепок в глине наполнялся отторгаемой плотью – телесностью двойника, мешал ему, схватывая, скручивая в клинче, и Соломин боролся с ним, казалось, в безнадежной схватке. Он охаживал стенки по кругу, ввинчиваясь, врезаясь медленным кубарем, путая верх и низ, и только по плевку обретая направление вертикали, по слюне, стекавшей то на подбородок, то на щеку, то к переносью… Он получал от этой борьбы наслаждение. Даже сознание превратилось в некую мышцу, упорствующую своим напряжением проникнуть в эту тесную от желания внутреннюю тьму. За спиной, ходившей по стенкам лаза, маячил и набрасывался, наваливался тяжко его черный двойник. И когда ногти его входили под кожу, врастали, проникая к жгуту позвоночника, – Соломин ввинчивался с удесятеренной страстью, вновь взорванный желанием, стремлением пробиться в зеленое лоно.

Время от времени Соломин тюленем выпрастывался наружу, производя промер глубины своей работы. И каждый раз поражался несоразмерности ощущения того, что сделано, и реального положения дел. Внутри пещеры размеры ее казались внушительными. На деле вряд ли он преодолел хотя бы полтора своих роста.

Солнце уж вкатывалось в зенит, уже рыбак снимался с дальнего переката, а Соломину все еще предстояло пройти до поверхности не меньше сажени. Перед очередным броском он откинулся на груду выработки. Подсохшая глина скоро стянула ему кожу на лице, сковала губы, обездвижила веки; чуть шурша трещинками, обдирая волоски при шевелении, она свела спину, бедра, локти, грудь. Чужая маска земляного чудища искорежила его черты. Он отлежался и кинулся в воду, пронырнул и застыл. Река обмывала его от глины, освобождала от коросты, и он, становясь новым, наконец понял, что делает там, внутри земли: космос крота, хоть и сжат, ограничен лугом, опушкой, поляной, но для самого крота лабиринт норы обширен, подобно тому как внутренний мир человека может быть обширней бытийных мест его обитания.

И Соломин снова влился в глину. Он уже давно работал в потемках. День остался далеко позади. Облепленный грунтом, он снова смешивался с ним, проникаясь плотью его массы. Сплошь глиняный увалень, он продвигался к растворению в своем материале. Чтобы продлить себя, он старался не суетиться – не елозить, не транжирить силы на сладострастие. Движения его стали сдержанными. Теперь он больше работал лопаткой, чем телом. Жадно нарывал холмик себе под живот и степенно, толчками груди и солнечного сплетения, гусеницей преодолевал его. Он следил за дыханием, за его размеренностью, чтобы удержать приступы ужаса.

Для соблюдения ритма он считал тычки штыка. Три тычка – сантиметр. Еще три, пять, десять – и уже надо грести под себя. Постепенно он вновь утратил ощущение времени – и века понеслись навстречу, как пристанционные постройки в окне поезда… И все-таки он иногда срывался – начинал пятиться, натыкался сзади на пробку грунта, заходился ужасом западни, полоумно дрыгался, пробивая ногами, и, убедившись в свободном обратном ходе, снова швырял себя вперед, вновь и вновь биениями тела вминал себя в лаз, – дико, беспомощно и бестолково ворочаясь в нем, как язык немого.

Вдруг штык ткнулся в пустоту и замер. Он вынул его медленно, будто клинок из тела возлюбленной. Лезвие света рассекло ему мозг. Слегка обровняв и расчистив стенки, он вылетел из промежины и прыгал над собственной могилой до тех пор, пока не зашатался и не завалился в траву.

Наконец Соломин подполз к дыре; присвистнул в нее и сплюнул. Ему не хотелось расставаться с такой славной работой. Он снова скользнул в нору – теперь с легким делом трубочиста: расширить, подровнять и выгрести пробки. Привычным танцем мышц он махом одолел половину лаза. Но на вершине дуги вышла заминка. Он подрыгал ногами: засыпь оказалась массивной и усилиями только уминалась, не давая ходу. Оторопь швырнула его вверх. Он ломился к лоскутку неба, в распор утыкая колени, локти, долбя скользкие стенки пятками, полосуя их ногтями, – хотя вот только что преодолел этот участок спокойно и был еще способен, стоя в распоре, орудовать лопатой… Он сорвался, рухнул – и его завалило.