Александр Иличевский - Анархисты

Он был зачарован Левитаном. Однажды на этюдах ему привиделась гигантская прозрачная фигура человека в сюртуке и с ружьем наперевес; у ног его вился жаворонок, за ним шла прозрачная вислоухая собака. С тех пор гигант этот не раз возникал перед Соломиным; он присаживался перед ним, пока тот стоял над этюдом, или, приподняв в приветствии шляпу, проходил мимо, в несколько шагов пересекая поле; и всякий раз Соломина охватывала жуть, но в то же время близость огромных этих ног, обутых в ботинки со шнуровкой, внушала ему уют: великан присматривал за ним, и в этом для Соломина содержалась некая уверенность, что то, чем он занимается, имеет смысл. Хранитель пейзажа, чья суть была в трудно вообразимом изображении прозрачного на прозрачном, обитал в этих краях только летом, и только в солнечную погоду можно было его увидеть. Лишь однажды после ливня, когда туча с резко обрывающимся краем прошла над рекой и лилово стала над лугом и лесом, показав от края до края невысокую сочную радугу, Соломин видел, как гигант вошел под нарядную арку и, озарившись со спины низким солнцем, растворился в густых сумерках ливневой кисеи.

Соломин понемногу обжился на берегу; даже собаки, проходившие мимо на прикормленные места, к нему попривыкли. Старик и малец в плоскодонке у того берега сыпали сети, на закате выбирали дырявые, разводили прорехи руками и укладывали в лодку вместе с рыбой. Рыбы было немного – она висела серебряными ложками в бурой веревочной путанице. Дед шел на веслах, малец, лет шести, разинув рот, сидел на корме, глядя, как дедушка немощно, еле поднимая весла, идет против течения, прижимаясь ближе к берегу, чтобы воспользоваться обраткой – отраженной от бровки русла обратной струей.

Однажды налетел на старика рыбнадзор – «казанка» с двумя движками выскочила из-за поворота и сразу к лодке. Детина в защитной униформе в мегафон заорал:

– Держи к берегу! Сдавай сети, а то протокол составлю! Чему несовершеннолетних учишь, старый хрыч?

Дед что-то неслышно отвечал. Детина явно стушевался, но все-таки принял в охапку негодные сети с уловом. После еле завел моторы, и «казанка» неспешно отвернула против течения на стремнину.

Дед потихоньку подгреб к берегу и пошел, как обычно, с усилием вдоль. Соломин любовался лицами старика и его внука. «Таким лицам нужен Репин, Сорока, Венецианов, Крамской», – думал он.

– Что, обобрал, сволочь? – спросил Соломин, когда лодка поравнялась с ним.

Дед беззубо улыбнулся:

– Ага! Говорю: оставь, пожрать охота… Куда там!

У мальчика было солнечное, открытое, чуть испуганное выражение лица, выцветший дырявый пуловер; точно такой, зеленый, в горизонтальную белую полоску, тридцать лет назад Соломин носил зимой и летом.

Навещал Соломина и Юран – малахольный из Вознесенья, бывший механизатор. Он с детства повсюду искал клады и знаменит был тем, что разорил могилу барыни Софьи Васильевны Чертопраховой, захороненной на церковном погосте в своей деревне Михалеве, за что в советские времена получил условный срок. Старухи Юрана побаивались, Соломин его недолюбливал: тот вечно не вовремя появлялся, как призрак, – глухой ко всему, ибо уши его были заткнуты наушниками миноискателя, гантелей которого он поводил туда и сюда, подобно летаргическому косцу. Сейчас Юран, рослый мужик с узким неприятным лицом и полосками грязи под крепкими, как у крота, ногтями, успешно промышлял черной археологией, вышагивая по местам жестоких боев в окрестностях заброшенных деревень, некогда, в начале прошлого века, полных жизни. Соломину он однажды поведал по секрету: «Под Сухиничами есть лес, где от костей белым-бело. “Трехрядка” Жукова, известное дело». Время от времени Юран обходил усадьбы и предлагал добычу: немецкие каски, пряжки, пуговицы, эсэсовскую символику… Юран сам себя называл «черным следопытом», а Турчин дал ему прозвище «расхититель домовин».

Однажды, когда, сидя на берегу и глядя на закатное солнце, льющееся сквозь сосновый борок, Соломин разминал в руке комочки земли, снятой с травяных корней, ему пришло в голову, что возвышенное чувство приподнятости над землей, несмотря на все неурядицы, преследовавшие его последний год, объясняется тем, что ему теперь не страшно в эту землю лечь. Именно так: ему не страшно превратиться в этот конкретный набор минеральных веществ, в сок этих растений – осоки, папоротника, бузины, берез, осин и сосен… За свою жизнь Соломину приходилось брать в руки очень разную землю: и Муганской и Калмыцкой степей, и кубанских и ставропольских полей, он разминал в пальцах и тамбовский чернозем, и глинозем Стрелецких курганов под Астраханью, и землю скудной вологодской равнины, и сухой прах каменистого плато Мангышлака, и желтый лесс поймы Луары, и илистую чернь болотистых зарослей Миссисипи, – и теперь он был уверен, что никакая иная почва, кроме той, что сейчас он подносит к лицу на ладони, вдыхая ее мглистый, покойный запах, не вызывает в нем этих предельно родственных чувств: сгинуть в ней, удобрив, взойти в корни растений и вновь спуститься в перегной и воспарить в парной дымке на рассвете в атмосферу, в облако, двинуться в сторону Средиземноморья – вот такая необъяснимая тяга покорила молекулы, из которых он состоял. Он назвал ее про себя тягой ландшафта…

Капелкин имел тяжелое наследие в Калуге, от которого по сути бежал в Весьегожск, где и прижился. С детства он занимался в фотографическом кружке, в армии был штатным фотографом, хорошо зарабатывал на дембельских альбомах, а после стал начальником кинофотолаборатории при Калужском машиностроительном заводе и одновременно вел кружок кинофотолюбителей во Дворце пионеров. С детьми объездил всю область и под Чаусовом на берегу Оки много лет подряд устраивал летние лагеря. Дети занимались съемкой закатов и рассветов, купались по ночам, экспериментировали с астрофотографией, а бездетный Капелкин отдыхал душой и от города, и от жены. Но с перестройкой размеренная жизнь Капелкина получила пробоину. Жена бросила его и ушла к директору Угорского заповедника. И все бы ничего, жизнь есть жизнь, но однажды Капелкин узнал, что директор заповедника вошел в сговор с мошенниками и под видом оздоровления реликтового леса, многие тысячелетия произраставшего в пойме Угры, разрешил им вырубать гектары корабельных сосен. Даже просто стоять рядом с этими соснами было захватывающим делом: гигантский, чуть со скрипом раскачивающийся, покрытый розоватыми чешуйками ствол уводил взор в небо и голова кружилась от такой высоты.

Капелкин ринулся в бой и за серию репортажей в местной газете был до полусмерти избит в собственном доме ворвавшимися бандитами. Милиция предложила ему уехать из города, и Капелкин, после того как вышел из больницы, сдал очередной материал в газету и отбыл на все лето в Весьегожск, отлежаться под орляком. Так он и попал воспитателем в Чаусово, где пригодился его многолетний педагогический опыт. В родной город путь ему был заказан.