Ольга Пустошинская - Кровники

В окне мелькнула тень, потом хлопнула дверь, и на крыльцо выскочила простоволосая хозяйка, а следом Параня в валенках на босу ногу.

– Миша! Мишенька!

Ульяна бросилась к саням, затормошила лежащего на соломенной подстилке мужа, заголосила. В лице у Михаила не было ни кровинки.

– Живой тятька, живой! – закричала Параня. – Он глазами моргнул!

Они вытащили из саней замёрзшего Михаила и занесли в жарко натопленную кухню, положили на широкую скамью.

– Сейчас, миленький, сейчас… – плакала и шептала Ульяна, – сейчас мы тебя согреем…

Она расстегнула на муже тулуп, стащила валенки и с причитаниями принялась растирать белые руки и ноги.

У Михаила задрожали ресницы, он открыл глаза и слабо застонал.

– Мишенька! Очнулся, слава тебе… Что?.. Чего ты хочешь?

Михаил вдруг тяжело, с хрипами задышал, как будто ему перестало хватать воздуха, на лбу появились капли пота. Он силился что-то сказать и не мог, только тянул руки к дочери. Та схватила и стиснула дрожащие отцовские пальцы.

– Тятенька, не умирай! Тятька!

Через несколько минут Михаил умер от сердечного приступа.

Похоронили его на сельском кладбище, поставили скромный деревянный крест на могиле. Жалели: хороший мужик был Мишка Исаев!

После смерти отца Прасковья поняла, что в ней появилась сила, которой раньше не было. Может быть потому, что за руку тятьку держала, когда тот умирал. Она не мучилась догадками: пришло – значит так должно быть. Всё принимать надо, что Богом дадено. Лечить стала молитвами, отливать растопленным воском, разбираться во всех знаках, как будто кто-то годами её этому учил.

Народу в трамвай набилось до отказа, как всегда в вечернее время. Некоторые счастливчики сидели на деревянных скамейках и ехали с комфортом, хотя и относительным: пол ходил ходуном, пассажиры цеплялись за ручки на ремнях, наступали сидящим на ноги и норовили свалиться им на колени.

Трамвай в Ромске появился всего-то несколько лет назад, в сорок восьмом, а ведь линию начали строить ещё до войны – помешала проклятая. Привезли из Куйбышева несколько коричневых деревянных вагонов, отремонтировали, и затренькали трамвайные звонки на городских улицах.

Внутрь вагона Кольке пробраться на этот раз не удалось. Он висел на высокой ступеньке, держась за поручень, благо двери не мешали. У трамвая они были чисто символическими: узкими, фанерными, закрывающимися вручную. Впрочем, когда они закрывались-то? Ну разве зимой в морозы, в полупустом вагоне. При движении распахивались хлипкие створки, кружилась снежная пыль на задней площадке. Часто нерадивые пассажиры выходили не на остановке, а где им надо, некоторые и запрыгивали на ходу. Не двери, а одна видимость.

А вот подножки у трамваев были большими. Детвора и многие взрослые катались на ступеньках, не обращая внимания на ругань кондукторш. Девушки нарочно ездили на подножках – форсили. Ветер бил в лицо, трепал волосы, красиво развевал подол платья. Шик!

– Проспект Сталина! – крикнула кондукторша.

Колька дождался остановки и спрыгнул с подножки. Пересёк дорогу и зашёл в Файкин магазин за конфетами для самой младшей сестрёнки Наташки. Файкин – потому что там работала знакомая продавщица Фая.

– Здрасте, тётя Фая! По сто граммов подушечек и барбарисок.

Продавщица принялась не спеша взвешивать конфеты. Она и всегда-то работала неторопливо, а если в магазин заглядывал Коля, движения Фаи становились ещё медленнее.

– Братишкам и сестрёнкам гостинцы, да? – спросила она, задерживая взгляд на улыбчивом Колькином лице. И по глазам было видно, что сбросить бы Фае лет двадцать, ух, закрутила бы!

– Не напасёшься на такую ораву! – рассмеялся Коля. – Это Наташке. Половину спрячу, а половину отдам. Хитрюга маленькая, сама в пиджак лезет, знает, что там конфетки.

Колька заплатил, убрал кулёчки в карман и вышел на улицу. Его большой пятиэтажный дом находился всего в шаге от остановки. Коля повернул за угол, покосился на детскую площадку с песочницей, качелями и турником – не гуляет ли бабушкой с Наташкой? – и прошёл к своему подъезду.

– Здравствуй, Коля.

Ну вот, опять Полина. Странно это: живёт в соседнем доме, а на скамейке сидит почему-то у чужого подъезда. Слишком часто последнее время стал видеть её Николай. Он поздоровался и заметил, как порозовело бледное Полино лицо, даже веснушки пропали.

Колька поднялся на второй этаж, вошёл в общий коридор коммуналки. В их квартире две комнаты. Одну из них, бабушкину, и комнатой-то назвать можно с натяжкой: она маленькая и без окна. Помещается там кровать, пара стульев и тумбочка с электроплиткой. К бабушке часто приходят незнакомые женщины, она запирается с ними, и из-за закрытой двери долетает слабый запах расплавленного воска и лёгкий шепоток.

Коля разулся, чтобы не топтать чистый пол, заглянул в комнату.

– Николаша… – поднялась навстречу бабушка, и её доброе лицо под белым платком засветилось улыбкой. – Ужинать будешь?

– Нет, после… Наши где, на стройке?

– А то где же.

Стройкой называли участок земли, выделенный от завода. Отец – мастер на все руки, дом сам строит, дети помогают. Четыре просторных комнаты, кухня, веранда, баня… Семья большая: отец с матерью, бабушка да детей пятеро. А могло быть восемь – трое Колиных братьев умерли во младенчестве.

Подбежала Наташка, трёхлетняя сестрёнка, последыш.

– А что я принёс Татке? – заулыбался Колька. – Ну-ка, ну-ка поищи!

Наташка взвизгнула и полезла в Колькин карман.

– Балуешь ты её, Николаша, куда ей сэстолько, – покачала головой бабушка, а внучке строго сказала: – Одну возьми, после супа съешь. Остальные в буфет уберу, по конфетке выдавать буду.

Николай ушёл за занавеску, которая перегораживала комнату на две неравные части, переоделся и повесил в шкаф коричневый костюм в полоску. Снял со стены чёрные боксёрские перчатки со шнуровкой. Натянул их, полюбовался кожаными кулаками и несколько раз ударил в стену.

– Бабуль, я на тренировку!

– Иди, Николаша, иди, – ласково отозвалась та, – может, знаменитым будешь, по радио о тебе скажут. Мол, Трифонов Николай выиграл вазу.

– Кубок, бабуль.

– Кубок? Ну пускай будет кубок…

Колька повесил перчатки через плечо и вышел в подъезд. Он любил носить их именно так, чуточку рисуясь: пусть все видят. Бокс – это серьёзно.

Полина всё ещё сидела на скамейке, положив рядом аккуратно свёрнутый плащ.

«Ждёт кого-то, что ли?» – рассеянно подумал Колька и молча прошёл мимо. Поля была, как говорили женщины в их коммуналке, девкой-вековухой, незамужней и бездетной, что и неудивительно по их мнению: бог не дал Полине красоты. Соседка Муся возражала, что дело вовсе не в красоте, она видела тёток ничуть не симпатичнее, но с мужьями и детьми. Не за кого замуж выходить-то, ровесники с войны не вернулись.