Николай Бизин - Перевод времени на языки

Наверное, я под этим огнём несколько истончился, но из реальности ник не исчез! И они оба уверенно решили, что я упорный наглец.

А с наглецами и поступают соответственно! Так что моя с ними (обоими сразу) реальная дуэль на шпагах стала бы неизбежна – буде меня даже здесь и не было бы! Но ведь (заметьте! Как только появилась во мне нужда) я оказался в наличии, вместе с моим нелепым adidas-ом и тоже без шпаги; разумеется, до реального боя дело дойти(бы) никак не могло(бы)!

Разумеется даже разумом, подраться мы не могли(бы)! При одном условии: если бы да ка'бы мы не могли бы этот бой версифицировать; но! Буде у нас нужда – даже здесь, в лишённой простора допросной, мы сыскали бы простор для шпаг! И дело решилось бы самым достойным образом.

Каким? Единственно достойным. В чём именно? А в том, что я бы обязательно проиграл этим не безоружным поэтам! Ну не Дантес же я и не Мартынов, в конце концов. Так что (почти невольно) я даже представил себе финал. Тем самым я неизбежно становился его участником.

Дать имя означает убивать (Niko Bizin). Более того, дав имя (словно бы стиснув помыслы тесным телом), я оказывался(бы) таким же затянутым в чёрное голенастым идальго. Пусть даже это одеяние – спортивный костюм. К которому немедленно добавился(бы) отличный (хотелось бы сказать, толедской стали, но где мне понять?) тонкий и с изящным эфесом клинок.

Тотчас, одновременно (или даже несколько опередив) со шпагою в моей руке у обоих донов Луисов в руках образовались(бы) их личные шпаги; далее – последовала бы очевидная череда действий; итак, мы приступили(бы)!

И вот здесь-то я отбрасываю своё спасительное «бы»; более того, обретшей видимость правой ступнёй я поплотнее утвердился; в то время как обретшая видимость левая ступня приготовлялась взлететь. Поскольку меня собирались примитивно убить, такая вот у нас дискуссия.

Впрочем, я опомнился и обратился в бегство. Вещественно, ощутимо и необратимо я по-бе-жал! Выступая сразу против двух донов Луисов (сейчас не до персонифицированной поэзии), я принялся кружить вокруг пресловутого (на которое усаживали допрашиваемого) кресла; настолько я не владел клинком (языка)!

Как поэт (в сравнении с этими гениями) я был грубым и глупым самозванцем (сам себя навязывал им соперником, понимал себя ровней), потому мне не хватало их точности.

Но я старался! Я мог(бы) быть и центробежней, и центростремительней их обоих, вместе взятых; я старался предупреждать каждое их движение и подхватывал каждую их мысль! А уж шагнуть дальше их… «Если ты из тех, кто полагает, будто современное искусство превзошло Вермеера и Рафаэля, отложи эту книгу в сторону и продолжай пребывать в блаженном идиотизме.» (Сальвадор Дали)

Я очень старался! Но известно, стоит человеку неточному заторопиться, он проигрывает бой ещё до его начала; впрочем, таким торопыгам случается даже в и неточности преуспеть: принудить соперника отшатнуться и промедлить (на деле – не промедлить, но выбирая торопыге смерть; на это может уйти секунда, две, даже три)… Но я продолжал стараться и торопиться!

Я (непонятно с чего) рассчитывал на каждые два движения соперника отвечать лишь одним – разящим! Но парадокс относительности (вечный релятивизм скоростей осознания у разных людей): чем более длительным оказывается преуспевание такого торопыги, тем отчаянней всё и завершается.

Разумеется, я вообразил, как можно было бы продлить дискурс. Предположим, я наносил бы несложные уколы, защищался без особых затей… Предположим, я бы говорил прямо, без экивоков…

Предположим, я бы старался не лгать… В любом случая, каждый бы понимал меня так, как считал для себя правильным… Потому моё поражение было бы делом не моим, а времени: чем быстрей я был, тем непреклонней время все расставит по своим местам.

Но здесь и сейчас я не мог отказать донам Луисам в том, что они отдельны друг от друга! Этой своей неоспоримостью они меня и убивали.

Согласитесь, зачем нам даже такой вещественный эквивалент смерти, как (например) шпага, если человек может умереть при жизни (и продолжать совершать телодвижения, сам уже будучи эквивалентом своей смерти); донов Луисов было (неоспоримо) двое против меня (неоспоримо) одного, и они были вдвойне персонифицировано правы против моей единственной анонимной истины.

Терять (кроме истины) мне было нечего. Потому я мог позволить себе всё. Даже задействовать левую руку. Замечу при этом, что остальные двое участников собора в происходящее не вмешивались, ибо дело чести есть вещь сугубо личная. Они сколь угодно могли считать, что доны Луисы правы, а я – лев рыкающий на римской арене перед обречёнными христианами, но – они сами донами Луисами не являлись, оказывались подчёркнуто отдельными.

Да и я в описании этой сцены апеллирую к некоему Артуро Перес-Реверте (и его тексту Учитель фехтования); итак, я использовал левую руку. Пижоны этим приёмом не пользуются, считая его неэстетичным. Но во время ристания, когда на карту поставлена честь, в ход должно идти всё, что может тебя защитить. Потому я перестал прикрываться креслом и сделал ещё один непростительный промах.

Левой рукой я (очень быстро) отодвинул кресло. Я (очень быстро и ещё быстрее) шагнул прямо к ним. Я на пару дюймов (не хотел сейчас дразнить испанцев британскими мерами длины, но – так вышло) опустил руку. И сразу же начал стремительную, как блеск молнии, атаку.

В ответ один из донов Луисов спокойно отступил назад, предоставляя честь победы другому дону Луису. А тот не менее спокойно парировал и, не раскрываясь, сделал искусный выпад и нанёс мгновенный укол.

Лезвие его шпаги скользнуло вдоль моей руки и, не встречая никакого сопротивления, свободно вошло в подмышечную впадину. Я отлетел назад вместе со шпагой и ударился о стену допросной комнаты, после чего рухнул на пол: из моей спины торчало окровавленное лезвие.

Вскоре я был должен, захлебнувшись кровавой пеной, скончаться; что я и сделал! Разве что умер я в настоящих муках – не в своём продолженном настоящем, а в принадлежащем моим оппонентам продолженном прошлом времени. Признаюсь, в свете определённого будущего меня это более чем устраивало.

Оба дона Луиса защитили свою честь, на которую я ни коим образом не посягал (но это только моё – для них понятийно-ничтожное! – мнение); к тому же, убив меня здесь и сейчас, они удалили меня лишь в вербальной плоти моего текста; я и без их лихой услуги пользовался доступным мне ноосферическим ресурсом Вернадского; но… Испытывая некоторый комплекс превосходства перед моими оппонентами!

А так единственное, чего я достиг, умерев – это некая сверхспособность; теперь я, будучи (не для них) живым, я ещё и обладал некотором всеведением мёртвого. Пониманием, что ничего поправить не могу, сколь бы ни версифицировал.